Дети Смерти
Шрифт:
— Нет.
— Что ж. Я так и думал. Он прогнал ее?
— Да.
— Отлично. Мои люди уже в Унре.
— Мессир…
— Я слушаю, Торсон.
— Мне кажется, она сбежала, мессир.
— Она догадалась?
— Нет, мессир.
— Так в чем же дело? Появился другой покупатель, а?
— Что вы, мессир.
— Ладно, я верю. Ты говорил, девчонка неравнодушна к Таю?
— Так казалось, мессир.
— А Унра?
— Его ненавидит, мессир.
— А эта… Рыжая… Как ее?
— Элта.
— Как она?
— Еще вчера я был в ней уверен, мессир.
— А сегодня?
— Молчит. Мне кажется, после того, как она переспала с этим…
— О! —
— Болваном? Но почему?
— Разве я не говорил, что могу завладеть ее телом, но не душой?
— Говорили, мессир. Но именно поэтому…
— Разве я не говорил, что хочу обратного…
— Да, мессир.
— Что да? — Ортаг злобно стукнул кулаком по столу. — Что «да», Торсон. Мне надоели твои идиотские рассуждения о любви. Мне нужна девчонка не для того, чтобы спать с ней. Мне нужен ее сын. Будущий. Мой. Ты упустил ее ребенком, — «да и Нагх тоже хорош!» — подумал Маг. — Я сохранил тебе жизнь. Не думай, что легко отделаешься и на этот раз. У тебя отсохнет не только нога. Ты понял?
— Да. Что я должен делать, мессир?
— Элта знает?
— Я говорил ей… Она подсыпала мне в сетфи… По-моему, она хотела…
— Обойтись без тебя? К хриссам! Трижды болван. Теперь она будет трепаться на каждом углу. А значит… — Ортаг задумчиво провел пальцем по стеклу, — она должна умереть.
— Но… — побледнел Торсон.
— Никаких «но».
— Мессир, она — моя жена.
— Была, — ухмыльнулся Ортаг. — Впрочем, подождем принимать решения. Если мои люди найдут девчонку, мы отчалим немедленно. К хриссам и Тая, и Элту, и все это унритское дерьмо!
— Так что же мне делать, мессир?
— Ждать.
— А если ее не найдут?
— Тогда, — Ортаг глотнул вина прямо из кувшина. — Тогда мы займемся наживкой, Тор!
Ему помог хиссун. Едва захлопнулась дверь (Тай тут же приник к стеклу, глядя, как исчезает в легкой утренней дымке рыжая копна волос Элты), маленький зверек заворочался на подстилке, замотал головой, пытаясь освободиться от сковывающей его передвижение по дому веревки. Тай оторвался от стекла. Хиссун жалобно тявкнул.
— Заткнись. И без тебя тошно.
Унрит присел на холодную лежанку Моны («Куда она могла пойти?»), лишь минту спустя, сжалившись, наклонился к зверьку, развязал грубый узел на холке.
— Ну, беги.
Зверек благодарно лизнул его палец. Потом тявкнул еще раз и уверенно двинулся в угол хижины.
Так он нашел Мону.
Тай не сразу понял, что это она, настолько неестественно белой казалась ее кожа, настолько странным было выражение лица. Нет, он бы не узнал ее такой. НЕ захотел узнавать. Нижняя губа была прикушена в нескольких местах, посиневший язык выпал изо рта. Глаза выкатились из орбит. И между тем она улыбалась. Запекшаяся на губах кровь превратила эту улыбку в сгусток боли, и все-таки это была улыбка.
Страшная улыбка.
Ему вдруг захотелось вцепиться в нее пальцами и сорвать с некогда прекрасного лица. Но вместо этого он лишь отшвырнул злобно рычащего хиссуна в сторону:
— Не тронь, — и скрипнул зубами: — Ои, Мона. Значит я тебя… Убил?
Он торопливо склонился к ее лицу в тщетной надежде уловить слабое дыхание жизни. Коснулся губами ее изуродованных улыбкой губ.
— Ои, Мона.
Она была мертва.
Странный город.
Серый город.
Город, где страх почти осязаем.
Странный город.
Серый город.
Город, который питается страхом, ибо если не будет страха — не будет и города. Ведь именно страх заставляет людей воздвигать стены и сторожевые башни, выжигать лонги кустарника, тренировать руку и сердце, — и, кто знает, если б не было там, за стенами Унры, манящего своей дикостью и безжалостностью Магра, то…
Может быть, его стоило выдумать?
В хорошую погоду со сторожевых башен и выложенных в незапамятные времена каменных стен просматривались белые шапки гор. Где-то там в их искалеченных Истарунрой долинах рождались и пожирали друг друга невиданные магруты, раскидывали свои алчущие крови сети растения Магра, где-то там когда-то была и та пещера, и тот веселый спасительный огонь, о котором тосковала ее душа. Женщинам не разрешалось подниматься на стену, но она частенько, тайком пробиралась наверх, цепляясь за выступы каменной кладки, и не раз уже, приняв за магрута, ее осыпали градом стрел и выпущенных из пращи камней.
Странный город.
Серый город.
Пьяные унриты. Драки из-за бледных, иссушенных страхом женщин. Алчные глаза перекупщиков. Брань и похоть. Ненависть и страх. Дикие казни и грубый, бесконечно грубый язык любви.
Унра. Тан-Унратен.
Она никогда бы не привыкла к нему, если бы не Тай.
Она никогда бы не назвала его своим.
Ибо она — не человек.
В хижине Торсона все казалось знакомым. Чужое тело помнило каждую мелочь. Он хотела присесть — тело тут же напомнило о треснувшей ножке стула, которую Торсон так и не удосужился починить. Хотела смыть размазанные грязные пятна румян — руки нащупали острый, как нож, край умывальной амфы, разбитой несколько менсов тому назад.
Осторожно, чтобы не порезаться, она наклонила амфу, плеснула воды в ЧУЖУЮ ладонь. Вода пахла плесенью, но это не смутило ее. Та, Рыжая, давно привыкла к этому запаху, почти не ощущала его. И теперь ее тело не испытывало отвращения. Даже при виде плавающей на поверхности желтой плесени. Женщина тщательно вымыла лицо. Насухо вытерлась висевшим возле умывальника полотенцем. Движения были привычными, ей даже не приходилось задумываться — тело само решало за нее. Она сладко потянулась — хотелось спать. Потом упрямо тряхнула рыжей копной волос: «Я — Мона». Однако былой уверенности не почувствовала — чужое платье уже не казалось ей столь тесным, да и все остальное — руки, ноги, красивая, хотя и немного дряблая грудь, даже грубый, царапающий слух голос пришлись впору. Она почувствовала голод и, почти не осознавая того, потянулась к мешку с сухарями. Другой пищи в доме не было. Сгрызла сухарь, задумчиво глядя в окно. День только начинался. В такое время унриты толпились на базарной площади. По пустынной улочке ветер лениво перекатывал лохмотья доносившихся с площади слов. На секту женщина задержала дыхание, прислушиваясь к невнятному говору толпы. Но отчетливо услышала только до боли знакомое: