Дети войны. Народная книга памяти

Шервуд Виктория

Хозяйка

Так вышло, что где-то в середине ноября отец мог вызвать нас к себе – вместе с тетей, разумеется, и с маленьким двоюродным братом. Стояли уже морозы, а в Сибири в особенности, вообще та зима выдалась на редкость холодная, так же, как на редкость светлым и жарким было лето 41-го. Это сказано, по-моему, во всех воспоминаниях. Была та же дорога, уже описанная, и в конце концов мы оказались в небольшом деревянном доме в маленьком сибирском городке Старо-Кузнецке, на берегу реки Томь. Через реку был большой мост, а за ним, на том берегу, – более современный город с каменными домами – Сталинск. (Сейчас они объединились

в один Новокузнецк.)

Мы снимали в этом доме малюсенькую комнату метра четыре, примыкавшую к сеням. Там были отец, мать и сестра, и две кровати в общей комнате, считавшейся гостиной. На одной спал я, на другой – моя тетка с сыном.

Хозяйка дома была красавица-полька. То есть она считалась красавицей старшими моими, я-то в этом в ту пору, должно быть, еще мало что понимал. Наверное, в ее надменных устах, серых глазах и носике с горбинкой было что-то или чудилось что-то. К ней приехала родная сестра с ребенком из Ленинграда. Вот она была совсем обычной внешности. Своих детей хозяйка, по-моему, не имела. Она была вдовой известного в свое время инженера К., начальника крупной стройки, расстрелянного в 37-м. Отец мой то ли знал его раньше, то ли слышал о нем. Сейчас у нее был другой муж, рядовой инженер какой-то местной конторы. Он был высокий человек, очень скромный, словно потерянный, с жалостными темными глазами – шорец по национальности. Такая небольшая сибирская народность. (Горная Шория.) Он жил не здесь, с женой, а у матери, неподалеку, а к жене лишь наведывался временами, когда его отпускали. А чаще вечерами наведывались «поклонники».

– У Ванды поклонник (кажется, ее звали Ванда), – оповещала старуха-мать хозяйки с гордостью женщины, у которой тоже все это было когда-то, да вот прошло! Она, верно, прежде была тоже красива, но старость сделала ее похожей на ведьму.

Поклонники были разные. Явно почти все семейные. Были ли они близки с этой женщиной или только домогались ее, осталось неясным, кажется, и моим старшим – матери, тетке, которые, что греха таить, иногда меж собой судили о ней. Иногда это получалось при мне, и я, естественно, запоминал.

«Начальник станции», – объявляла старуха. Или: «Директор по снабжению!» – Называю для примера. Или еще торжественней: «Евхей пхи-шел!» – намеренно картавя. Однажды ни с того ни с сего сама хозяйка завела разговор с мамой:

– Вы думаете, ваш Александр Ефимович – какой-то особенный? Не такой, как все?.. – (Это было про отца.) – Мне можно было только мигнуть… или поманить пальчиком!..

Я не выдумываю, это я слышал нечаянно. Своими ушами. Иногда она начинала разглагольствовать о положении на фронтах, и тут выходило совсем ужасно. Это было в пору самых тяжелых боев под Москвой…

– Уж не умеем воевать, так сдавались бы! Чего людей зря гробить?..

Мама после этих разговоров тихо плакала в углу. Мы с удовольствием ушли бы от нее, сняли бы другое жилье. Но городок был заполнен приезжими под завязку.

Настал день, когда мобилизовали и мужа хозяйки. До этого он имел какую-то «бронь».

Он пришел проститься и долго сидел в углу и смотрел на жену, не отрываясь.

Напомню, я жил в проходной, что звалась гостиной, и многое происходило на моих глазах.

На прощанье она сказала мужу: «Только помни! Если тебе оторвет хоть палец – ты мне не нужен!» – Так и сказала. А он стоял перед ней и моргал темными безответными глазами.

Малюсенькая комнатка родителей и сестры располагалась рядом с сенями. И в сенях в огромных мешках стояли замороженные пельмени. Это запасалось хозяевами на зиму. Уборная была во дворе. Мороз 40 градусов.

Раза три или четыре за зиму из дыры поднимались высоким жестким конусом застывшие экскременты, их приходилось разбивать ломом…

Наро-Фоминск

В школу я ходил во вторую смену. Она работала в три смены: слишком много наехало детей. Был яркий солнечный день. В Западной Сибири много таких дней, когда отчаянный мороз и вместе какое-то необыкновенное солнце. Было около полудня, и я как раз вышел на центральную площадь городка. В центре ее было кольцо трамвая, он отсюда уходил через мост в Сталинск, за реку. Было 11 или 12 декабря 1941-го.

Я огибал площадь слева, а справа таращились на площадь растянутые по дуге серые дома, похожие один на другой… У магазина в центре дуги, за трамвайной линией, была огромная очередь. За хлебом. Или еще не завезли, или завезли только что. Это был уже хорошо знакомый мне мир, знаки которого я считывал легко.

Когда я вышел на площадь, началась эпопея с Настькой. Так ее звали. Это была несчастная сумасшедшая девушка, которую все знали в городе, – тихая и жалкая, которую почему-то все немного боялись. Жалели, но боялись. Она появлялась откуда-то незаметно, подходила и заглядывала вам в глаза. И этот взгляд пугал. Кроме того, она была вся во вшах. Вши тогда не были в диковинку, у всех они были, меня тоже отмывали чем-то пахучим. Но у ней, казалось, их было как-то особенно много. И когда она приближалась – все невольно отшатывались. Кроме того, у нее была манера присаживаться по естественной надобности прилюдно и где угодно. И тогда все вокруг принимались кричать: «Настька! Ты что, Настька!» Она спохватывалась и начинала бежать, вздернув юбки, под которыми не было белья. В общем, на площади был момент, когда все занялись Настей. И вдруг заговорила радиотарелка над магазином, громко и торжественно: «…наши войска перешли в наступление под Москвой. Враг разгромлен и отброшен от Москвы». Не помню, говорилось ли что-то о пленных, но о разгромленных немецких частях было в полный голос. И далее: «Освобождены города…» – шел длинный список городов и городков Подмосковья, среди которых почему-то раза два или три в разном контексте был упомянут Наро-Фоминск.

По-моему, сообщение повторялось еще и еще. И вся площадь передавала друг другу: «Наши наступают! Взяли Наро-Фоминск!» И никто, слышите, никто на всей площади не переспросил: «А что это за город? Большой он или маленький?» Все поверили вдруг, что знали про этот город всегда и тосковали о нем. «Наро-Фоминск взяли! Наро-Фоминск!» После всего ужаса

И вся площадь передавала друг другу: «Наши наступают! Взяли Наро-Фоминск!»

И никто, слышите, никто на всей площади не переспросил:

«А что это за город? Большой он или маленький?» Все поверили вдруг, что знали про этот город всегда и тосковали о нем.

отступлений последних месяцев и бесконечных «оставили, оставили» освобождались наши города. И огромное солнце сибирской зимы полыхало над площадью. Надеждой! Еще вилась огромная очередь за хлебом вдоль площади. Еще бежала несчастная Настя вдоль трамвайных путей, высоко задрав юбки, а за ее спиной без конца трезвонил трамвай. Все равно было счастье. Всем показалось, что это начало конца, что все, что теперь – ого! Хоть это было от силы – лишь начало начала. И все еще было впереди: Сталинград, блокада Ленинграда, и Курск, и Прохоровка, и Висла, и Одер, и все-все – вплоть до Зееманских высот и Берлина. Но никто не думал об этом тогда. Была победа!