Дети войны. Народная книга памяти

Шервуд Виктория

Надо признаться, я много страдал и без того по той линии, какую задела она. Сибирь той поры не была краем торжества социалистического интернационализма. Меня часто поколачивали. На какое-то время это даже стало системой: меня встречали по дороге из школы и били. Тут было много причин. К примеру, я хорошо учился. А в нашем классе это было дурным тоном. К тому же считался надменным, ибо не участвовал откровенно в некоторых подвигах местных ребят. Ну и так далее… В общем, мне хватало обид и без Галиных слов. И тогда случилось нечто, почти невероятное… Я же сказал: она жила с родственниками – местными, и родственники были молодые и знали тут всех и кой-кого из местной шпаны. Наверное, она пожаловалась кому-то из старших. И тогда меня стали бить уже целенаправленно… (Хоть это было трогательно по-своему. Но это я понял потом,

когда стал вообще что-то понимать.) По дороге из школы меня встречали группой ребята и спрашивали этак в лоб: «Будешь дружить с Галей П.?» «Нет, не буду», – отвечал я упрямо – и получал свою порцию. Впрочем, тогда били не так страшно, меня всего один раз били ногами, и то несильно. Вообще-то в ту пору бить ногами считалось неприлично. Когда я водил в садик сына более сорока лет назад, все уже было совсем иначе…

То, что взрослые разлучили так двух птенцов, ничего еще не смысливших в жизни и желавших только добра, было одной из примет страшного и беспощадного времени. Но, наверное, еще чем-то, всеобщим. Галя была красива какой-то необыкновенной красотой. С ней рядом даже я, мальчик вполне заурядной внешности, смотрелся как-то иначе, наверное. И оба мы вырывались своим видом и нашей дружбой из трудности и заурядности бытия. Это было красиво. «Красота спасет мир» – безусловно, но когда? Красоты люди чураются, как уродства, легче прощают преступление. Нас обязательно надо было разрушить. Жалел ли я о своей непреклонности? После да, жалел! Вспоминал ли ее? Да. Но поздней. В конце 43-го мы вообще переехали в другой район. Я ее больше не видел.

Но можно считать, с того вечера, когда мы с Галей показывали друг другу картинки из окна в окно, начался Лермонтов в моей жизни. И поскольку Лермонтов продлился во всю мою жизнь, то и она в этой жизни была. Но это отдельный разговор.

А Галя… «На одной из улочек Дель-Кампо, // Если ты теперь еще жива, // Если бы неведомою силой…» – кружится в голове «испанская пластинка» Симонова. Нет никакой неведомой силы! Все равно… я никогда не поверю, что тебе сегодня столько же лет, сколько мне! (Даже больше чуть-чуть, ты ведь была чуть старше.)

Неправда! Это я имел право стариться! А ты – нет!..

Книги

Поначалу в войну, в эвакуации, я ужасно томился отсутствием книг. Меня спас случайно приятель по школе, которого после оторвали от меня, и по тем же причинам, между прочим, что Галю… Но поначалу он мне очень помог. У его папы было несколько подшивок журналов 20-х годов: «Всемирный следопыт», «Вокруг света». И там была великолепная научная фантастика и приключенческая литература. Достаточно высокого уровня и совершенно забытая. К ней надо бы обратиться и лучшее переиздать. Я говорил об этом с некоторыми издателями, но не получил отклика. Эти несколько подшивок сыграли большую роль в моей судьбе. Потому что привычка к чтению не пресеклась у меня, как это произошло со многими…

Однажды на пожаре какого-то дома, когда разлеталось что ни попадя, мне буквально под ноги ткнулась обгоревшая – без начала и конца (переплета не было) – толстенная книга. Это была то ли хрестоматия, то ли вузовский учебник, и там много оказалось стихов – из поэзии символистов. Через много лет мой друг, блистательный специалист по литературе того времени Леонид Константинович Долгополов, сказал мне, что это, верно, был учебник Михайловского. С этой книги я стал по-настоящему читать стихи. Неизвестно как – они выучивались у меня наизусть. И тут начался мой собственный «роман воспитания».

Меня потрясла тогда сказка Ф. Сологуба. (Цитирую по памяти, как запомнил тогда.)

Шел человек и плюнул три раза. И ушел.И сказал один плевок: Он ушел.И сказал другой плевок: Он ушел и нас оставил.А третий сказал: Он только за тем и приходил, чтобы нас оставить!

В этой сказке было нечто болезненное, но и то, что мешало мне жить и чего я навидался в войну.

В 1942-м, в Сибири, ко мне привязалась «терциана»: малярия-трехдневка, неизвестно как добредшая со мной до этих мест. Я подхватил ее в единственную мою довоенную поездку с родителями на Кавказ. Теперь она ожила. Это, в сущности, – болезнь жарких стран. Малярийные комары («анофелесы» – может,

есть еще другие?) не терпят холода. «Человек никогда не сможет привыкнуть к холоду!» – говорил Амундсен, великий полярный исследователь, проведший полжизни в Арктике. Так и малярийные комары не привыкают. В городе не было ни хинина, ни акрихина. Ими просто не запасались за ненадобностью. А я погибал – мне было 11 лет… Каждые несколько дней меня трясла лихорадка. Три дня. И каждые три были трудней предыдущих. Длилось это месяцы. И вот тогда моя тетка Мария, видный военный врач в блокадном Ленинграде, не знаю каким способом, добилась разрешения послать посылку в Сибирь. Опять же не знаю, как посылка дошла из осажденного города через целую страну. Но пришло все в целости и сохранности, только обертка чуть надорвана – три книги: двухтомник Лермонтова, 1941-го, под редакцией Б. Эйхенбаума, два первых тома: издание оборвала война (в 1940-м было издано полностью первое такое издание: готовились отмечать столетие со дня смерти); и еще лермонтовский однотомник со стихами и прозой, изданный Детгизом для старшего возраста: там был «Герой нашего времени».

(Вот этот однотомник мы и читали с Галей!)

Моя тетка Мария, видный военный врач в блокадном Ленинграде, не знаю каким способом, добилась разрешения послать посылку в Сибирь. Все три книги были проложены порошками с хинином.

Я стал выздоравливать.

Все три книги были проложены порошками с хинином. Я стал выздоравливать.

Я увлекся Лермонтовым, как можно увлечься только в детстве и в юности.

Много позже, слава Богу, я смогу написать о нем, в частности, как о первом нашем батальном писателе, с кого, собственно, пойдет наша литература о войне – от прозы Толстого до «окопной прозы»

Отечественной войны. Мальчишкой я не думал в подобных категориях. Просто с Лермонтовым было легче жить в войну, осмысленней – я б сказал.

Где-то осенью 43-го пришла из Москвы первая в жизни рецензия на мои стихи. В «Пионерскую правду» я их отправил давно и, признаться, не ожидал ответа. Прошло полгода, я и писал уже несколько иначе. Предо мной, как перед взрослым, извинялись за задержку ответа («в редакции долго не было литконсультанта») и, естественно говорили о том, что какие-то стихи слишком публицистичны, плакатны. Например:

Полки к Днепру! По шляхам, по дорогам,Где стонет люд под вражеской пятой…

Все правда! И плакатно. И публицистично… Я ведь попутно увлекался и Лермонтовым, и символистами. И сам кое-что понимал уже. Но я был мальчишка войны и ни о чем другом, кроме того, что наши идут к Днепру, думать не мог. По вечерам я расстилал карту и смотрел, где они примерно…

О Гале я еще не сумел бы написать тогда. Не знаю – умею ли сейчас?.. Пройдет лет десять, и я брошу писать стихи именно по этой самой причине – моей стеснительности перед всякой лирикой. Перед всем, что откровенно – про себя и от себя.

Хунхузы

Нигде не встречал в воспоминаниях ничего о судьбе в войну стройбатовцев, состоявших из жителей среднеазиатских республик. А судьба их была мрачной. В общем, трагической. Я не знаю, кому пришло в голову мобилизовать в строительные батальоны уже достаточно пожилых людей, направить их на военные стройки Сибири, не снабдив ровно ничем, даже обмундированием. Они ходили в своих южных халатах, с большим вырезом на груди в сорокаградусный мороз. Они все почти были седы. Они болели и умирали, а если точней – мерли как мухи. Они почти не знали русского языка. Им мало кто сочувствовал. А если кто выражал малейшее сочувствие, они жаловались и плакали. И смотреть на это спокойно было невозможно. Местные звали их хунхузами, чаще презрительно, хотя хунхузами в этих местах принято было звать только китайцев. Но… Наверное, не нашлось другой клички. Сколько раз я слышал от них такое жалобное: «Дом далёкь! Узбьекистан!» И кивали по-восточному своими мудрыми, восточными – своими седыми головами. И слезы текли… Мальчишки-ремесленники в мороз срывали шапку с головы старого узбека, а он бегал за ними и молил отдать. А мороз был сибирский, настоящий. А как они произносили это свое «Узбьекистан»! Сколько тепла было в этом слове, сколько всечеловеческой муки!..