Дети войны. Народная книга памяти

Шервуд Виктория

Вероятно, не только я – десятилетний ребенок, но многие взрослые утыкались тогда во что-то бытовое, сиюминутное…

И не могли понять, что вступили в другую жизнь, в другой мир – где за книгу, к примеру, уже можно и не отчитываться. Но придется отчитываться по-другому и за другое…

Вечером мы прибыли в город. Был яркий, летний июньский день, вовсю слепило солнце. На улицах, на всех лотках отливала, по меньшей мере, тремя цветами роскошная спелая черешня. И на всех улицах, и со всех вокзалов шла почти одинаково праздничная, явно с отдыха, толпа – с узлами и баулами, с кошелками и авоськами, в легких платьях, в сарафанах для пляжа, с пиджаками на руке, с полотенцами через плечо… И было впечатление, что никто ровным счетом ничего не понимает.

Мой день рождения

Я пишу эти строки в свой день рождения, 3 июля. Только 73 года спустя.

Первые дни после

объявления войны было все более странно, чем страшно. Где-то шла война, где-то гибли люди, над Ленинградом повисли аэростаты воздушного заграждения. Но где воюют (и как), где линия фронта? Было похоже, что наши отступают. Но даже всегдашних источников человеческой информации о событиях – слухов – почти не было… «От советского Информбюро…» Сводки передавались каждый день и по несколько раз на дню, но абсолютно неконкретные. В них пытались обходиться вовсе без топонимики: «На (таком-то)… направлении наши войска вели бои с превосходящими силами противника». Сплошной повтор, словно заело пластинку: «…с превосходящими силами противника, с превосходящими силами противника…» Я этот прием застрявшей патефонной пластинки через много лет, в 60-х годах использую в ремарке своей пьесы «Миф о десанте», чтоб обозначить время… «…с превосходящими силами противника…» А собственно, почему и откуда взялись они – «превосходящие»? Нам ведь говорили всегда…

3 июля, как раз в мой день рождения, выступил Сталин.

Мы слушали стоя – все взрослые, кроме маленькой сестры. Стояли навытяжку перед черной домашней радио-тарелкой и слушали. Стояли не из почтительности, как понимаю сейчас, а из ощущения значимости момента.

Отец вступил уже 24 июня в дивизию Народного ополчения, часть формировалась в городе, и он часто бывал дома. Но и он ничего не мог объяснить.

3 июля, как раз в мой день рождения, выступил Сталин.

Мы слушали стоя – все взрослые, кроме маленькой сестры. Стояли навытяжку перед черной домашней радио-тарелкой и слушали. Стояли не из почтительности, как понимаю сейчас, а из ощущения значимости момента. Радио-тарелки в домах были по размеру почти такие же громоздкие и неказистые, как уличные. Почему-то они были черные. Сталин говорил глухо, кажется, волновался, и грузинский акцент его был в этой речи сильней, чем обычно. Знаменитая речь: «Дорогие соотечественники, братья и сестры! К вам обращаюсь я, друзья мои!»

Мы впервые узнали, что происходит на самом деле. Что армия отступает, что потеряна территория почти всей Белоруссии, часть Украины, Прибалтика… Как же так? Мы же знали, что у нас непобедимая армия! Что воевать мы будем всегда только на чужой территории. «Чужой земли мы не хотим ни пяди, // Но и свой вершка не отдадим!» Пели ж мы столько лет! Пели!.. По-моему, именно в этой речи вождь не преминул задеть «плаксивых интеллигентиков», которые вроде первые могут предаться панике в тяжелый момент. (А может, это было в другой речи?) Это был главный пунктик его и всегдашняя главная мишень его расправ. В том числе словесных. Интеллигенты. Зачем это было ему сейчас? Интеллигенция в тот момент как раз заполняла военкоматы и пункты формирования частей народного ополчения и обижалась, когда ее не брали. По болезни. По возрасту… Надо сказать, что и собственный этот комплекс неполноценности в интеллигенции к сему времени был воспитан советской властью – ох, как воспитан! После отметят не раз, что бывший семинарист, порвавший с Богом, разрушивший такое количество церквей, по приказам которого было убито или отправлено в Соловки столько священников, – вдруг вспомнил впервые истинно христианское обращение «Братья и сестры!»…казалось, вовсе забытое в стране, которую он вел. (Куда? На этот вопрос нет вразумительного и полноценного ответа по сей день, и вряд ли я услышу его при моей жизни. И есть только вера – что кто-нибудь когда-нибудь услышит его в окончательном виде, этот ответ!) Говорят, его мать повторяла до конца дней: «Лучше бы он стал священником!» Возможно, в самом деле лучше бы! Но он не поехал, как известно, даже на ее похороны в Грузию, а послал кого-то вместо себя. Кажется, Микояна.

А мы стояли и слушали молча. Не помню, дослушал ли речь до конца мой отец. Но он вдруг выскочил из комнаты. С силой хлопнул дверью. Через полчаса примерно он вернулся с пакетами. Там было все… Сладости, которые мы видели довольно редко… Шоколад, фрукты… Свежий кефир, молоко. Свежие, с подрумяненной корочкой, пахнущие пекарней хлеб и булка. Шпроты и другие консервы…

– Садитесь! Ешьте! Это в последний раз!… (И буквально заставил нас сесть за стол.)

Он был прав. Через день-два полки в магазинах уже были пусты.

Волейбольная сетка

Первое, что исчезло с нашего двора, –

волейбол. Я говорил уже, что в нашем, достаточно узком, дворе-колодце старого петербургского доходного дома – впрочем, «доходным» его давно уже никто не называл, – поперек двора меж двумя, напротив друг друга расположенными черными лестницами (парадной считалась только одна – в центре двора) была натянута волейбольная сетка. Играли две команды. Как это переносилось всеми прочими жителями дома – этот бесконечный стук в замкнутом пространстве двора, – уже не помню. Я был в том счастливом возрасте, в котором такие вещи мало занимают… Да и сам был из тех, от кого было шумно во дворе. В волейбол играли старшие – компания спаянная и праздничная. И вызывавшая зависть у нас, малышей. С ними мы только здоровались, они нам кивали небрежно. Они мало замечали нас, но однажды, когда я по глупости обидел кого-то, кто был меньше меня и, значит, слабей, я получил внушение от кого-то из них, и весьма внятное. Не физическое, нет, но доходчивое в высшей степени, и с высоты роста, того, кто говорил. Команд, как таковых, не было – ребята менялись местами. И когда я вспоминаю наш двор до войны, я всегда вижу эту толпу ребят с двух сторон от сетки. Но… «на площадке танцевальной – сорок первый год!». И все вдруг разом пропали. Как индейское племя, о котором остались только легенды. С Гитлером не поиграешь – ни в футбол, ни в волейбол – тут другая игра…

Странно! Я совсем не помню дня, когда узнал о нашем отъезде. В тот день, по-моему, отец просто позвонил маме из своей части и велел ей быстро собираться. Создан интернат для детей его учреждения, интернат вывозят в тыл, и матери, которые могут ехать с детьми, едут, как вспомогательный состав. Ибо часть детей поедет без родителей. (Сперва, помню, и этот вопрос обсуждался: возьмут ли вообще матерей.) Мама тут же вписала еще свою младшую сестру с ребенком: ему было чуть больше года. Это был сын дяди Пети. А еще соседка по двору, мама Миши Лапковского, пришла к моей маме и спросила, не можем ли мы взять с собой ее сына Мишу. Миша был не то что мой товарищ, он был старше года на три, но мы были соседи и дружны. И мать позвонила в интернат и записала его как своего племянника. Но… соседка, к сожалению, раздумала в последний момент отправлять сына. По-моему, всем казалось еще, что все это ненадолго – эта война. Миша был бы с нами, конечно, где бы мы ни были, и, может, как-нибудь выжили бы все вместе. А так… Он остался жив в блокаду, но не выжил после войны от последствий ее. Такая сложилась у него судьба. И мама, и я никогда не переставали жалеть о том и думать, что все могло выйти иначе.

А потом был переполненный перрон Московского вокзала. Я видел в жизни впоследствии много вокзалов и многолюдных перронов. Сезоны летних отпусков, торжественные встречи, кого-то провожают, кого-то встречают. Ничего подобного я не видел никогда и, надеюсь, не увижу. Это не был отъезд, это был исход. Знак беды. Перрон, перроны, много перронов. Вагоны плацкартные, комбинированные, спальные. Теплушки встревали между ними, и в теплушках тоже были люди, и у теплушек было полно людей. Составы. Они протягивались куда-то вдаль из самого центра города искривленными линиями, прочь отсюда, напоминая собой вывихнутые руки этого города. И над всем этим било солнце.

Налета ожидали в любой момент и об этом тоже говорили в толпе. Толпа колыхалась, раздвигалась на миг, пропуская кого-то еще, и сдвигалась снова, цепенея. Где-то плакали громко, где-то громко смеялись, столь же натужно, неестественно. Мы с трудом нашли наш состав и вагон.

Июль. Кажется, никогда ни до, ни после лето не было таким безумным, ярким, слепящим в этом хмуром городе. Над вокзалом висели бессильные аэростаты воздушного заграждения. Налета ожидали в любой момент и об этом тоже говорили в толпе. Толпа колыхалась, раздвигалась на миг, пропуская кого-то еще, и сдвигалась снова, цепенея. Где-то плакали громко, где-то громко смеялись, столь же натужно, неестественно. Мы с трудом нашли наш состав и вагон. Молодая женщина, властная, с красивым лицом и легкой проседью в волосах, с военной полевой сумкой через плечо у одного из вагонов заглянула в список: «Да, это здесь! Я начальник интерната! (Назвала себя.)

Документы!» Я не помню, успел ли я проститься с отцом и вообще с кем-нибудь. Слишком тесно, слишком напирали другие из толпы. Отец был в военном, тетка Мария-военврач тоже, и дядя Петя в чем-то похожем на гимнастерку. Они быстро оказались оттиснуты в сторону другими провожающими. А когда поезд тронулся, все побежали, и наши тоже побежали, постепенно отставая от поезда и исчезая в толпе. Первой отстала тетка, потом отец… Последним бежал за составом дядя Петя. Долго бежал – пока не оборвалась платформа и не стали расходиться уже сами по себе подъездные пути, – а я держал в окне, подняв на руки, его маленького сына, чуть больше года… Больше они не увидятся.