Детка
Шрифт:
– Потому что у меня нет отца. Он враг. А у врагов нового общества не может быть таких революционных детей, как я – новых людей. А виновата ты, потому что ты мне такого отца устроила.
Мечу и Пучу взглянули на меня широко раскрытыми глазами, в которых стояли слезы. Я села напротив дочери, взяла за руки и сказала просительным тоном, каким обращаются к вам бродяги, собирающие на улицах окурки:
–Прости, мы так давно не говорили по душам. Но я хочу объяснить тебе кое-что. Твой отец не враг. Твоему отцу пришлось уехать, уехать далеко, но когда-нибудь он обязательно вернется, и вы познакомитесь… Кто тебе сказал, кто тебе сказал, доченька, что твой отец враг и что поэтому он не с нами?
Ни один мускул не дрогнул на ее маленьком худеньком личике, она даже не ответила на мой взгляд. Только укор прозвучал в сухих, затверженных словах:
– Это мнение нашей пионервожатой.
Из ресторана я ушла. Попросила перевести меня смотрителем пляжных кабинок в Наутико. Поскольку я больше не принимала участия ни в каких добровольных работах, то теперь у меня не было права приобрести ни стиральную машину «Аурика», ни будильник «Слава», ни вентилятор «Орбита», который поставлялся в
Вечерами мы сидели вместе на Малеконе, считали звезды, загадывали желания. Однажды упала очень яркая звезда, и мы загадали, чтобы нам никогда не расставаться.
Между тем в Гаване все чаще можно было видеть людей в повстанческой форме, ополченцев, студентов, крестьян. Кругом говорили о невероятных урожаях сахарного тростника, о том, что, если потребуется, надо отдать всю свою кровь до последней капли и спуститься на дно морское, если в том возникнет нужда. Урожаи оказались сплошным бахвальством, многие отдали всю кровь до последней капли в никому не нужных войнах, другие предоставили себя на съедение акулам и сгинули в морской пучине, стремясь отыскать лучший мир. Тот мир, который мы не смогли построить, потому что нам связали руки и подавили нашу мысль, мир, который у нас украли безумцы, одержимые манией власти и величия. Жизнь наша ничего не стоила, когда мы нанесли поражение американскому империализму на Плайя-Хирон. Победа дала нам ощутить вкус будущего, мы поверили в то, что побеждать – это дар, который ниспослан нам безвозмездно, и не богами, а Советами. Нас заставили поверить, что мы бессмертны.
Унизительное отношение, однако, день ото дня становилось все очевиднее. Как-то раз Реглита, уже немного подросшая, уселась на кровати и, подперев ладонями лицо, сообщила, что отныне она отказывается ходить в гости к Пучунге и Мечунге. В школе ей сказали, что эти женщины проститутки. Тут же я услышала от нее два новых словечка: Фала и Фана, что-то вроде «члена» и «триппера». Как могла моя обожаемая девочка так спокойно, равнодушно произносить эти грубые слова? Первоклашки, выходя из школы, кричали в адрес моих подруг нечто настолько немыслимое и оскорбительное, что невозможно было даже представить такое в детских устах. Реглита опрометью убегала, едва завидев своих псевдотетушек. Постепенно поветрие стало принимать ужасные размеры – соседи принялись открыто над ними издеваться, что, мол, они лесбиянки и поэтому у них нет детей, что они отсасывали у миллионеров, у богатеев, что они буржуазные шлюхи… Запахло жареным, а тут еще как назло власти начали организовывать на местах комитеты защиты революции, а потом и федерацию кубинских женщин… Стали собирать собрания, товарищеские суды; я испугалась, что дело может зайти совсем далеко, и… подняла руку:
– Прошу слова, товарищ, я считаю, что мы должны дать этим двум товарищам, Мечунге и Пучунге, возможность исправиться и примкнуть к нашему новому сообществу. Предлагаю поручить им надзор за здравоохранением в комитете и федерации соответственно.
Никогда не слышала больше такого абсолютного молчания. Потом вскочил какой-то тип, заорал и замахал руками:
– Е моё, и вы еще хотите принимать в наши революционные ряды всяких вонючих шлюх и лесбиянок! А может, еще и педерастов?! Здесь такие штуки не пройдут!
Тут Пучунга, как разъяренный зверь в клетке, обернулась к нему и выпалила:
–А ну-ка пусть вытащит свой хер, у него там татуировка, ну-ка давай! Не прикидывайся христосиком, мы с Мечунгой сами видели, поганое твое ебало, как ты мальчиков дрючил, и сзаду и спереду! Все слышали – сзаду и спереду! Вытаскивай хер, а не то убью, как собаку!
Это точно. Товарищу активисту, в его молодые денечки, вытатуировали во всю длину его члена следующую надпись: Нанополе.Работа была филигранная, потому что целиком фразу можно было прочесть, только когда член вставал: На память о Константинополе.Помнится, вскоре сначала шутники из соседних домов, потом со всего квартала, а потом и со всего острова – ведь слухи у нас быстрее телеграфа – распевали:
На цветущем дереве девушка имя вырезала ножом, и влюбленное дерево девушку цветами осыпало, точно дождем…Собрание растянулось на несколько дней и потребовало напряжения от всех членов в прямом и переносном смысле. Для обследования детородного органа активиста была назначена комиссия из специалистов по татуировкам, древним рукописям и эрекциям. Пригласили даже советского ученого из КГБ, эксперта по вживлению микрофонов в члены. Когда указанный Пучунгой факт подтвердился, у бедняги отобрали партийный билет, а моих подруг назначили ответственными наблюдателями за состоянием здравоохранения среди членов женской федерации и КоЗеРогов – членов комитета защиты революции. Некоторые остряки называют нашу федерацию пиздократической, в связи с чем в подстрочном примечании для иностранного читателя хочу пояснить, что поскольку один из кубинских эвфемизмов этого неприличного слова – папайя, а папайя – это также еще и фрукт, то когда какую-нибудь женщину называют папайей, вовсе не хотят этим сказать, что она – поблядушка, а только, что она отличается приятной соразмерностью членов и природной храбростью, то есть, как у нас говорят, баба с яйцами. Происхождение этого
Я не переставала думать об Уане. Не забывала о нем ни на секунду. После него, конечно, были и другие, много других, которым было до лампочки, что я беззубая, но я никогда не подавала кому-либо серьезных надежд. Я знала, что он где-то существует, а последнее, с чем расстается человек – это надежда еще раз увидеть любимых живыми. Даже Иво предлагал мне руку и сердце. Клялся всем святым, что будет хорошим супругом и замечательным отцом для Реглиты. Насчет него я даже строила кое-какие планы – не потому, что он мне нравился, нет, ничуточки, а потому, что с транспортом стало уже тяжело, а он берег свой шевроле» как зеницу ока – машина была как новенькая, как изумрудное колье Лиз Тейлор, и я подумала, что с помощью Иво перестану наконец опаздывать на работу. Он сделал мне предложение в автокинотеатре «Полуденная невеста», на последнем сеансе. Вскоре после этого кинотеатр снесли. Теперь это место заброшено и так заросло травой, что огромного экрана, на котором показывали столь памятные фильмы, почти не видно. Так вот, дамы и господа, как я только что говорила, он признался, что влюблен в меня по уши и готов припарковать меня – что я ему, машина в самом деле или у меня баранка между ног? – у дворца бракосочетаний или общественного буфета, это уж мне решать. В церковь идти он не хотел, потому что на это косо смотрели и вообще религиозность едва ли не преследовалась по закону. Он даже ухитрился было меня поцеловать, но тут же выпустил: сидевшая сзади Реглита постучала костяшками пальцев ему по затылку и спросила: «Кто там?» Меня разобрал такой смех – а надо сказать, описаться я могу из-за любой чепухи, – что я даже пустила струйку. Но, как бы там ни было, идея выйти за Иво и обзавестись автомобилем вдохновила меня. Потом я хорошенько призадумалась, и мне пришло в голову: а что если вернется он?Тогда мне не удастся доказать ему, что я терпела, как лошадь, как бычиха, что я сдержала свое слово и осталась ему верна. Не могла я вот так запросто пренебречь чувством собственного достоинства. И я отказала Иво. Не подумайте только, что я такая дуреха и раз-другой не спала с ним: тело есть тело, а мое было еще хоть куда. Ведь тело нуждается в любви и ласке. Так что для меня это было вроде физиологического отправления. К чему скрывать – я свое получила. По крайней мере, меню у меня было разнообразным –таким, что даже Шарль де Голль со своими сырами помер бы от зависти. Помнится, он с такой гордостью говорил, что во Франции существует триста шестьдесят пять сортов сыра – по одному на каждый день в году. В общем застаиваться я себе не давала и оттягивалась, как человек, который гадит после недельного запора. Представьте себе, какое это наслаждение!
Однако призрак Уана преследовал меня повсюду. Случалось, вися на задней подножке автобуса, я вдруг срывалась и падала, потому что мне казалось, будто я видела, как он сворачивает за угол. На меня напала страсть бродить по Гаване и выискивать его в толпе. Это был точно какой-то внезапный зуд: мне захотелось проникнуться городом за себя и за него, в память о нем. Время бежало быстро, многие здания успели обрушиться, другие претерпели значительные изменения в архитектуре, так как обитатели их по мере роста семьи вынуждены были пристраивать то тут, то там разные клетушки. Деревья постоянно подстригали, а под конец решили и вовсе срубить. Но люди все равно продолжали радоваться. По традиции. Нам нечего было есть, но у нас было чувство собственного достоинства,а главное, будущее.Хотя многие из нас (у кого подрастали дети) прекрасно знали, что будущее имеет свои пределы. Я продолжала бродить по Гаване и всегда останавливалась на Малеконе, лицом к моему родному синему морю. Лицом к бескрайнему простору, к индиговой толще воды – то соленой, то терпко-сладкой, то ярящейся, то ласковой, то такой доброй, то такой суровой. Как мать.
Я старалась хоть раз в неделю водить Марию Реглу в какой-нибудь из ресторанов, чтобы она познакомилась с ними, прежде чем те окончательно исчезнут. Ей больше всего нравился «Монсеньор», к тому же она пару раз видела там Снежка, который всегда исполнял для нас все ту же песню на английском: «Be careful, it's my heart…» И мы обе плакали, как дети. Что ж, она-то хоть действительно была ребенком.
«Монмартр» из «Монмартра» стал «Москвой». Вместо шампанского теперь подавали водку, вместо foie gras – солянку. По радио передавали уже не Эдит Пиаф, а Эдиту Пьеху – певичку-подражательницу, родом откуда-то из дружественныхстран Востока, вместе с Карелом Готтом, Клари Катона и одной сумасшедшей итальянкой, которую всегда включали в обеденный перерыв, Лючией Альтиери – она была вся в блестках и слоях макияжа, и вообще непонятно откуда взялась на Кубе. Чтобы пообедать в ресторане, надо было стать передовиком производства и заказать столик за неделю. Но, хотя я уже была человеком заслуженным и могла позволить себе такое, я все же решила больше туда не возвращаться. Как-никак там я узнала сладость первого любовного поцелуя.