Детские странствия
Шрифт:
– Должен будет подчиниться, - вздыхает Сергей Иванович и просит нас самих подчиниться порядку, не заставлять его нервничать всю обедню.
Показывая свое усердие в молитве, мы без устали крестимся, падаем на колени, стукаемся лбами об пол, а про себя тем временем думаем, что вот начнется война и тогда кончится несправедливость - самым главным в городе будет не исправник, а воинский начальник, хотя тот сейчас, несмотря на свои золотые эполеты, и стоит позади.
Удовлетворенные этой мыслью, мы нетерпеливо ждем конца обедни, после которой сегодня по случаю праздника должен
Ладно, думаем мы, пусть себе исправник стоит впереди всех и первым подходит к кресту, а парад-то все равно будет принимать не он, а воинский начальник.
И вот обедня кончилась. Надо скорее проталкиваться вперед, а то ничего не увидишь: кому неохота поглазеть на парад.
Важные чиновники уже стоят на паперти, простой люд, вывалив из собора, теснится у церковной ограды, и за ней народу, как на ярмарке.
На площади фельдфебель уже командует, выравнивает солдат. Их всего восемнадцать, но для нас это целое войско. У себя в волости мы видели только двух стражников, и то редко; больше один Еремка бегал, колотясь ногами о шашку. А тут - восемнадцать, и у всех ружья со штыками, у всех грудь колесом.
Интересно, сколько им хлеба дают, сколько каши? Но до того ли сейчас! Усатый фельдфебель, гаркнув «смирно», круто поворачивается от своих солдат, замерших посреди площади, и куда-то быстро шагает.
Куда это он, словно на пожар, кинулся? Народ расступается перед ним, шарахается в стороны.
Вот оно что! С паперти навстречу фельдфебелю медленно, держась за шашку, сходит воинский. Теперь-то видно, что в его руках власть.
Как тут не порадоваться нам за воинского! Еще бы: все важные чины оказались позади, в стороне, все они должны молча глядеть, как к воинскому торопится с рапортом фельдфебель. И сам исправник, хоть он и считается в городе главным, стоит смирно и, как все простые люди, ждет, пока фельдфебель отрапортует воинскому.
И выходит, что не только сам воинский, но даже фельдфебель сейчас старше исправника.
Это-то нас и радует. Есть все-таки на свете справедливость! Раз человек защищал отечество, воевал с турками, потерял на войне глаз, значит должен иметь почет. А исправнику за что почет? Не был на войне, не защищал отечество, так вот и стой позади воинского, вытянув руки по швам, глядя и слушая, как он громко здоровается с солдатами и как они дружно отвечают ему:
– Здрав… жалам… вашвысбродь!
Кому теперь не видно, что исправник и все другое начальство тут ни при чем! Воинский стоит ко всему начальству спиной и говорит речь, обращаясь только к солдатам. Солдаты в ответ кричат ему «ура», а потом под барабанный бой проходят мимо него церемониальным маршем.
От собора солдаты маршируют по главной улице к себе в казарму, и мы маршируем, сопровождая их сбоку. Позади и с другого бока тоже маршируют ребята.
Воинский отстал. Он идет по тротуару один и курит. Вот и вся его власть кончилась. Опять главным в городе стал исправник. Нам это досадно, и, не дойдя до казармы, мы с Потаповым повертываем навстречу воинскому. Нам хочется увидеть его поближе и поздороваться с ним по-солдатски.
– Здрав… жалам… вашвысбродь!
Воинский поднимает руку к козырьку, глядит на нас сквозь свои страшные очки, и на лице его, под очками, появляется улыбка.
Правда, улыбка эта не очень приветлива, похожа на гримасу, но мы не в обиде на воинского: до улыбок ли человеку, если у него глаз выбит на войне!
В ГОСТЯХ
Бывали все-таки славные деньки. Однажды разнеслась весть, что в Пудож едет губернатор. И городовые забегали по домам, выгоняя хозяев расчищать заваленные снегом улицы.
Губернатор до Пудожа не добрался, застрял где-то в сугробах, но мы воспользовались случаем и, пока городовые бегали, успели заработать вдвоем восемьдесят пять копеек, нанимаясь к хозяевам расчищать улицы против их домов.
С таким богатством в кармане мы помчались в лавку и купили себе по черному кожаному ремню со светлой бляхой - мечта всех деревенских учеников.
Бляхи сверкали на неподходящей для них одежде, но это нас не смущало. Раз на поясе есть бляха, значит, можно смело шагать по расчищенным улицам Пудожа: все видят, что идут ученики городского училища.
Теперь и в гости можно было пойти. С городом мы уже познакомились, повидали на обедне все начальство, побывали и на параде, потолкались в лавках, поглазели на дома. Оставалось только поглядеть, как городские люди живут в своих домах.
И мы зашагали к Ване, который давно уже звал нас в гости, обещал почитать стихи.
Ваня жил в старом, покосившемся двухэтажном деревянном доме, на втором этаже, куда вела прямо с улицы тоже изрядно покосившаяся лестница. Осторожно поднявшись по ней, мы зашли в темные сени и начали покашливать, давая этим хозяевам знать, что пришли гости.
В ответ на наше вежливое покашливание за дверью раздался резкий голос:
– Кто там?
– Это мы… извините за беспокойство…
– Кто такие «мы»?
– Ученики, товарищи Вани.
Дверь открылась, и появившаяся на пороге хозяйка с неприятным лицом крикнула:
– Ваня, тут к тебе какие-то товарищи притащились!
Ваня выбежал в кухню, и за ним вышел его отец, Филипп Иванович. Он был чуть повыше Вани, еще не старый, но уже совсем седой.
– А, ученики! Добро пожаловать!
– сказал Филипп Иванович.
По его приглашению мы зашли в комнату, и Филипп Иванович усадил нас на старый-престарый диван, с глубокой, промятой в середине ямой, и тихим, ласковым голосом начал расспрашивать, как мы учимся, как поживаем и нравится ли нам Пудож.
Мы не жаловались ни на Пудож, ни на свою жизнь, но он все-таки утешал нас:
– Терпите, ребята! Тянитесь, учитесь, будьте усердны и почтительны к старшим. Кончите учиться и станете жить не хуже, чем я.
– Филя!
– крикнула ему из кухни жена.
– Самовар ставить, что ли?