Детский Мир
Шрифт:
— А-а-а! — в бешенстве кинулась на него Роза, и оказалась такой крепкой, что сержант не мог с ней справиться. Военные их растащили.
— Ах ты шлюха! — хватался сержант за автомат.
— Ты дрянь, анашист, а породившая тебя мать — шлюха! — отвечала разошедшаяся Роза.
Проезжающие мимо блок-поста машины остановились, толпа местных людей обступила скандалистов.
— Роза, уймись, успокойся! — обняв Мальчика, изо всех сил пищала наконец подоспевшая Анастасия Тихоновна. — Хоть о ребенке подумай!
— Разойтись, проезжайте! — заорал капитан Головочев. — А
Даже в восемь света нет, зато пирожки поспели — Роза дровяную печь затопила, и вместе со светом керосинки по всей округе аромат мирской выпечки. Правда, здесь печаль, и не из-за света и скандала:
— Бага-Бага, дурак, — вновь и вновь шепчет Роза, слезу тайком стирает, чтоб Мальчик не видел.
— Да, совсем молодой, ему бы жить да жить. Бахвальство сгубило, — сокрушается бабушка.
А Мальчик поглощен своим:
— Вот сколо и «спокойной ночи» плойдет, а свет не дают. Ластопили, жалко, — он выходит на балкон, с немым упреком, даже завистью, недолго поглядел в сторону блокпоста, где рыжим пламенем горели прожектора.
— Мальчик, зайди, там опасно, — забеспокоились женщины.
Он не ответил, любовался иным миром. Весенняя ночь над Грозным была прохладной, слегка унылой, зачаровывающей. На темно-синем, бездонном небе множество манящих звезд; на востоке уже всплыла спелая, сочная луна; на юге, куда, отходя от их дома, уходила вдаль улица Ленина, игристая стайка серебряных облаков, и, словно подпирая их, остроконечные фосфоритовые вершины Кавказских гор. И такая пугливая тишина, даже пробудившейся по весне на перекатах Сунжи не слышно, все залито лунной истомой, ночная блажь, мир замер, ожидая весны творения. И казалось, в природе наступил покой, полная гармония и понимание, если бы не те рыжие языки пламени с блок-поста, что теперь режут взгляд Мальчика, вроде хотят сжечь идиллию жизни.
И почему-то в этот самый момент захотелось Мальчику сыграть на скрипке, и не в комнате, в камертоне стен, а на балконе, на просторе, чтобы музыка в унисон этой сказочной лунной ночи понеслась по всему городу, по всей Чечне, до самых снежных гор, и оттуда взметнулась к звездам, где ждут его зова родители.
Решительными движениями он вернулся в квартиру, бережно достал из футляра инструмент.
— Мальчик, ты что? — встрепенулась было Роза, но бабушка, увидев странный блеск его глаз, Розу одернула.
Вновь выйдя на балкон, старательно приладив скрипку, он поднял смычок, как бы призывая мир к еще большей тишине, и сам так застыл, еще раз вслушался, только ноздри слегка вздулись, внюхивают аромат цветения, а вопрошающие, широко раскрытые глаза устремляют взгляд то к луне, то к горам, то к звездам, словно перед ним раскрылась тайна нот мелодии ночи, и он начал тихо, плавно, убаюкивающе, в такт спокойной лунной ночи.
— «Тоска по Кавказу» Ганаева, — прошептала бабушка.
— В депортации написана, — сказала Роза и затаила дыхание.
А мелодия все лилась и действительно то
— Эй, Мальчик, хватит тоску нагонять, и без тебя тошно, — закричали с блок-поста.
Женщины встрепенулись, видели, что Мальчик не среагировал на злобный окрик, да мелодия явно встрепенулась; началась импровизация — мелизмы, или украшения, расцвечивающие, орнаментирующие основную мелодию.
— Хватит бренчать! Кому говорю! — вновь крик, и вдруг автоматная очередь, видимо, в воздух.
С криком ужаса бросились женщины на балкон, как ни сопротивлялся Мальчик, его затащили в квартиру, и когда отпустили, он будто оковы скинул, вытянулся, неожиданно для женщин встал в вызывающую позу, и в свете мерцающей керосинки и тлеющих углей то ли он сам, то ли его плавающая в полумраке тень, стала явно взрослой, даже мужской.
— Я плошу вас, — уже не детский басок, а подростковый охрип появился в его тоне, — позволить мне сыграть еще одну композицию.
— Играй здесь, — почти хором взмолились женщины.
— Нет, я обещал капитану сыглать на балконе.
— Все равно свет не дадут, и уже поздно.
— А мне их свет и не нужен. Как и в нашей сказке, у нас будет свой свет, свое солнце.
— Мальчик, дорогой! — хотела было дотронуться до него Роза, да как-то странно убрала руку, не посмела, еще жалобней продолжила. — Ведь то сказка, а жизнь, ты ведь сам теперь знаешь, и очень жестока и коварна.
— Знаю, — твердо сказал он, — но сделать сказку былью моя задача, — таинственно сверкнули его глаза, он перевел взгляд на бабушку. — Ведь так Вы меня учили, Бабушка Учитал?
Никто ему не ответил, лишь в печи треснула головешка, полетели искры на пол, но это никого не тронуло, другой, более яростный и упорный огонь подрастающей жизни разгорался и начинал полыхать прямо на глазах.
— Я уже не маленький, чтоб сказкам велить. Однако, как говолиться, — сказка ложь, да в ней намек, — он вроде усмехнулся. — Конечно, я знаю, что мои лодители сюда уже не велнутся. Но я велю, что они где-то есть и меня видят, на меня надеются. И я вечно, сколько смогу, буду жить здесь, буду ждать их здесь, и лаз они по ночам, хотя бы во сне, плиходят ко мне, я должен их достойно встлечать. И когда-нибудь мы вместе постлоим здесь новый «Детский мил», новый голод, новый свет!
В этот момент то ли специально, то ли случайно, он пальцем тронул верхнюю струну. Раздался четкий, затяжной пульсирующий высокий звук.
— Я обязан сыглать на балконе одну мелодию, — безапелляционно заявил он.
— Но ты уже сыграл, — не унимались женщины.
— Ту я сыглал для нашего несчастного голода, котолый действительно «глозный», плежде всего для нас, — он сделал твердый шаг в сторону балкона, остановился, — а эту, именно с балкона, я хочу послать папе и маме, чтоб они услышали, ко мне ночью плилетели, и еще, — он глубоко вздохнул, — посвящая Баге. Как бы там не было, он любил меня.