Детский сад
Шрифт:
— А «Песнь»? «Песнь о земле», в концертном исполнении! Так бейся же, не сдавайся! — наступает Милена, понимая, какой потерей это может грозить для искусства в целом.
— «Бейся»? Ради чего? Зачем?
— Затем, что ты… хорошая, — тихо говорит Милена, разочарованно отводя глаза.
— А ты знаешь, мне нравится эта затея с Антарктикой, — признается Ролфа. — Она не вся изо льда. Есть там и места такие холодные, что осадков там вообще не бывает. Просто пустыня, пронизанная холодом, одни голые скалы. Мне мать рассказывала: она там однажды оказалась
— В каком это смысле? — тускло спрашивает Милена.
— Никто не знает, как его туда занесло, — говорит Ролфа. — И музицировать моржи не способны.
Милена чувствует, что ей необходимо сесть. Она садится и закрывает ладонями лицо. Хочется скрыть, оградить его от Ролфы, от того факта, что она здесь стоит.
— Ролфа, — говорит она, не глядя в ее сторону. — Все говорят, что «Комедия» — творение гения.
— Правда? — хмыкает Ролфа. — А кто оркестровал?
— Консенсус. Но музыка твоя.
— А, ну так пускай ее себе и забирает, — говорит Ролфа. — Раз уж так корпел.
И опять это невыносимое, издевательское «тю», со смешком.
Милену охватывает ярость — кстати, вполне понятная и объяснимая.
— Ролфа! Ну почему ты всегда смиряешься с поражением?
Глаза у Ролфы, обернувшейся уже с порога, гневно вспыхивают. «Ты не путай, — словно говорит она. — Это уже другая Ролфа. Эту так просто не возьмешь».
Глаза у нее сужаются, и она вдруг, возвратившись, присаживается.
Садится на сразу же сплющивающийся пуф и подается вперед, явно желая объясниться.
— Послушай, я очень даже ценю все твои усилия, — говорит она. — Но ты должна понять: для меня все переменилось.
Вздохнув, она откидывается и с расслабленным видом потягивается.
— Какое-то время мне было даже не по себе: как это — становиться кем-то другим. Теперь же мне это очень даже нравится. У меня все наладилось с отцом. Я теперь для него его главная умница, звездочка, гордость. Я переустроила ему бухгалтерию. Разработала новую систему учета. Теперь время каждого работника засчитывается отдельно. А время — деньги. Для тебя в этом ничего особенного нет, а я вот горжусь.
Ролфа по-боксерски поводит покатыми плечами.
Вид у Милены сейчас, судя по всему, бледноватый. Она сидит, с несчастным видом уставясь в пол, что, видимо, несколько раздражает Ролфу.
— Милена, пойми: мне неинтересно то, что делается с «Комедией». Я не задумывалась над ней, как над чем-то серьезным, не готовила ее к исполнению. Да, меня, конечно, впечатляет та работа, какую ты проделала, чтобы ее поставить. Но! — не говорит, а будто фыркает она — это самое «но» заменяет ей теперь «тю», причем «но» выходит резче и внушительней. — Но «Комедия» теперь вряд ли может представлять для меня что-то новое, и уж тем более занимательное.
— А трудно тебе было перестраиваться?
Ролфа, заложив руки за голову, какое-то время с отстраненным
— Пожалуй, да. Поначалу. Я все никак не могла толком понять, какие частицы у меня поотпадали, а какие словно бы приклеились на место. Зои и Анджелу я какое-то время прямо приводила в ужас и терроризировала. Называла их «тупыми коровами». Вообще некоторое время я чувствовала, что баб на дух не могу переносить. Было у меня несколько собутыльников, в основном мужиков, и иногда — ни с того ни с сего — я вдруг сдуру на них западала. И это тем неожиданней, что ведь раньше, до той поры, я всегда соотносила себя с мужским полом. Они сами рассказывали, что это как будто твой же кореш начинает вдруг к тебе клеиться. Ничего такого, понятно, между нами не было.
Милена посматривает себе на запястье. Смотрит, как на поверхность кожи выскакивают малютки-клещики и начинают барражировать, все еще спрашивая: «Где Ролфа?» Хочется приложить запястье к ее руке, ощутить кожей ее тепло, шелковистость меха. Вот оно, начинается. Любовь, оттаивая, пробуждается вновь.
— Правда же, было здорово? — спрашивает Милена робким, умоляющим голосом. — Те три месяца?
— Да, разумеется, — отвечает Ролфа с раздраженной снисходительностью. — Давно, правда, это было. Помню, как я торчала днями у тебя в комнате, как в полудреме. Совсем расклеилась, квашня квашней. Ты уж извини насчет того бардака.
— Да что ты. Мне даже нравилось, — шепчет Милена.
— Могла хотя бы пол подмести в твое отсутствие, — хмыкает Ролфа.
— Ты теперь аккуратная?
— Ну, пытаюсь по мере сил, — говорит Ролфа со смешком.
«Явзываю к тебе через широкий глубокий каньон, и слова мои уносит ветер. Он уносит от меня тебя».
— Ты думаешь навестить там свою мать? — спрашивает Милена, неожиданно закашлявшись. — В Антарктике?
— Конечно. Вы с ней стали друзьями, да? Союзники против Семьи. — Ролфа обнажает в улыбке новые, белые зубы. Клыкастые. — Да, здорово будет проведать старую перечницу. А то неловко даже. Ни письма, ни весточки. Дочь называется.
У Милены от обиды и разочарованности сами собой стискиваются губы. Только то, что Гортензия сама вполне могла величать себя «старой перечницей», не дает ей всерьез рассердиться.
Ролфа замечает это и лишь еще раз насмешливо фыркает.
— Мать у тебя просто замечательная, — говорит Милена. — Я переживаю, как там она. Что-то от нее ничего не слышно.
— Да и мы тоже ничего не слышали, — замечает Ролфа. — Может, запила.
Письмо в запечатанном пакете на тот момент еще не пришло. «Но ты уже знаешь, Ролфа, о решении Семьи вернуть Гортензию в Лондон. Ты просто считаешь, что это не моего ума дело. И улыбаешься своими новыми клыками».
— Когда ты уезжаешь? — спрашивает Милена.
— Э-э, недели через три.
Беседа идет на убыль. За истекшее время событий произошло столько, что даже говорить толком не о чем.