Детский сад
Шрифт:
— А ты… у тебя… появился какой-нибудь… ну, друг, спутник? — спрашивает Милена как бы невзначай, но голос беспощадно выдает себя тоненькой дрожью.
— Нет, — отрезает Ролфа.
Картина разрушения довершена. Ни у тебя, ни у меня так никого и нет. Режиссер чувствует холод одиночества. Жизнь ее, Милены, состоит в работе. Каким-то образом в ней всегда присутствовала память о Ролфе — в работе, в музыке, в самом ее звучании. Работа и сам факт того, что Ролфа где-то есть — пусть не здесь, пусть где-то в дебрях Лондона или где-нибудь
— Ролфа. Мне очень, очень, очень жаль, — произносит Милена, подразумевая: «Мне жаль, что я тебя разрушила».
— Чего меня жалеть, — Ролфа опять по-боксерски поводит плечами. В этой обновленной Ролфе, кстати, действительно гораздо больше мужского. — Не надо эту Ролфу жалеть; ее и не было бы без того прошлого. Хотя к той, прежней Ролфе я не возвратилась бы ни за что на свете. Опять эта слезливая хандра? Сопливая сентиментальность, творческие метания-искания, запись-перезапись партитур? Жить чем бог послал в наивной надежде на лучшее? Что бы, интересно, вышло в итоге с той Ролфой, а? Спилась бы, да в том же кабаке и подохла; всего делов.
— Или бы создала еще одну «Комедию».
— Да, или «Комедию», — кивает Ролфа с протяжным вздохом. — Только все это уже позади.
— Ролф, у меня такое ощущение, будто ты умерла. И убила тебя я.
— Ой, не распускайте по мне сопли, мадам, — ворчливо отвечает Ролфа. — Терпеть не могу соплей последнее время. Не вижу в них толку.
— Но ты же все равно это чувствуешь. Могла бы и признаться.
— Ну и признаюсь. Только в тягомотину играть не хочу. Кстати, вот почему опера меня последнее время раздражает: слишком медленно разматывается сюжет. Ходят, поют, хотя и так все ясно; нет чтобы сразу пожениться или разбежаться. Так нет же: два часа глаза и уши мозолят. А толку-то?
— Ну а если им есть что сказать… — Милена прерывает себя на полуслове. — Слушай, я… у меня вообще-то есть время забежать в кафе. Может, ты поесть хочешь?
Рот у Ролфы кривится в скептической ухмылке.
«Она боится, что меня все еще к ней тянет, поэтому хочет поскорей отделаться. Она и пришла сюда затем, чтобы разрыв был полным и окончательным».
— Да нет, мне до дома надо добраться; там и поем.
Ролфа, хлопнув по пуфу, решительно поднимается и водружает на голову шляпу.
«Наверно, уже жалеет, что вообще пришла».
— Спасибо, что зашла навестить, — говорит Милена. По телу разливается холод одиночества.
— Да ну, — приветливо отвечает Ролфа. — Типа, по старой дружбе. Извини, что как снег на голову, от дел отвлекла.
— Всех дел не переделаешь, — упавшим голосом произносит Милена.
— Да уж, — с беспощадной сердечностью соглашается Ролфа, — ты ж у нас звезда.
Пауза. Милене все холоднее.
—
Неожиданно что-то вспомнив, она поднимается с пуфа и идет к встроенному шкафу (в ее новой партийной квартире мебель в основном встроенная), где что-то ищет в ящике среди всяких баночек и запасных батареек. В порыве отчаянья она, разбрасывая банки, выдергивает оттуда какой-то предмет. Комок грязного войлока, пахнущий детством. Милена поворачивается и протягивает его Ролфе.
— Вот.
— Ой, Пятачок, — удивляется Ролфа.
— Забирай, он мне не нужен, — говорит Милена уже со злостью.
Ролфа протягивает руку и берет его. Она стоит, задумчиво гладя ему ушки, трогает животик, словно удостоверяясь, что это на самом деле он, тот самый. А затем, как-то вздрогнув, словно прикоснулась к чему-то холодному, возвращает куклу Милене.
— Я его специально оставила. В подарок, по старой дружбе, — и пожимает плечами в полной растерянности.
Они смотрят друг на друга. Наконец Милена забирает Пятачка обратно.
— Ну ладно, там меня уже заждались, поди, ужин провороню, — произносит наконец Ролфа, протягивая руку. — Ну, пока, что ли.
— До свиданья. — Милена отвечает на рукопожатие.
Ролфа, устрашающе большая, она склоняется над Миленой, как взрослая над малышом. Милене хочется драться.
«Ну зачем вообще все эти слова? Что, нельзя так уйти?»
Пригнувшись под притолокой кукольного домика, Ролфа выходит на лестницу. Милена стоит в проеме, чувствуя себя отверстой, зияющей раной. Ох уж эта неизбежная дань вежливости, лучше б всего этого вообще не было.
Вот Ролфа оборачивается и улыбается своей новой белозубой улыбкой — красивой, широкой, которой прежняя Ролфа похвастаться не могла.
— Эх, вот кайф, — восклицает она. — Как я оттянусь в Антарктике!
Милена вдруг наглядно видит эту картину: косматые лайки, и лед, и звезды. Видится, как оно действительно могло бы быть: Гортензия со своей дочерью, обе счастливые, стоят на льдине, белой, как новая улыбка Ролфы. Антарктическая улыбка.
Из одного глаза у нее, смачивая мех, сочится влажный след.
— Винни-Пух с Пятачком отправляются на поиски Южного Полюса, а? Кто б мог подумать? Я в Антарктику, ты в космос. Так что если думаешь, что у нас здесь, внизу, ад, то поберегись: вдруг там, наверху, чистилище?
Ролфа, хохоча крякающим смехом, делает вид, что пихает Милену в плечо.
— Так и не сумели нас с тобой тут удержать, не на тех напали, верно? У-ху-ху-у!
Она вразвалку пятится по площадке.
— Ну, старушка, давай, держись, — продолжает она шутливо, излишне шумно напутствовать Милену, не без риска покачиваясь над лестницей. — Давай, береги себя. Дело свое исправно делай. А за меня не переживай, со мной все нормально будет. Нам что зной, что дождик проливной, так ведь? По-ка-а!