Детский сад
Шрифт:
Пятясь по своему обыкновению, Ролфа начинает спуск с лестницы, по-прежнему не сводя с Милены глаз; такая же неуемная, как раньше. Мало кто может состязаться с ней в громкости — особенно учитывая, что крик этот доносится через тундру — леденящую вечную мерзлоту. Через Мертвое Пространство.
— Живи-поживай да добра наживай, а коли не свезло, так чтоб хоть было весело! Помни, завтра — первый день твоей оставшейся жизни! А?! А-ха-ха-а!
По мере того как Ролфа спускается с лестницы, шаг за шагом убывая из поля зрения, ее голова продолжает безудержно хохотать.
Крик еще продолжается.
—
Милена пытается заняться сборами. Надо же когда-то к ним приступать. Работы непочатый край. Но она смотрит в окошко, где уже успело стемнеть; смотрит на Ролфу, как та вразвалочку, спиной к Милене, идет на пристань.
«А я, Милена Вспоминающая, знаю. Знаю, что вижу сейчас Ролфу в последний раз. Вот ее спина, походка, округлые плечи, голова чуть наклонена вперед и книзу. Все такое знакомое. Знакомое настолько, будто мы все еще живем вместе».
И — о! Ролфа вдруг на ходу разворачивается и машет, машет с берега Болота, где ее все еще дожидается челнок.
— По-ка-а-а! — глухо доносится издали, как через ледяную пустыню.
И маленькая Милена нерешительно машет в ответ. Свет не зажжен, и в комнате темно. Видит ли ее Ролфа? Наверно, нет. Хотя почему: вполне может статься, что и видит.
У меня же теперь на ладони светящееся пятно. Интересно, светится ли оно сейчас? Видит ли она его? Горю ли я?
Об этом мне уже не узнать. Ролфа заходит в лодку, но не садится, стоит. И, покачиваясь, все еще остается в этой позе и тогда, когда челнок начинает рывками отходить от берега. В руках она вращает шляпу. Милена стоит у окна, поглаживая пахнущие детством уши Пятачка, и потерянно размышляет: «Как быть теперь? Что я могу поделать? Я старею, становлюсь суше, черствее, а мне так нужно, чтобы кто-то был рядом. Кто-то настоящий и живой, а не просто память».
«Это я, — отвечает Милена Вспоминающая. — Я знаю, что ждет впереди. Впереди — космос и Майк Стоун».
А позади — любовь.
«Я помню комнату Роуз Эллы в Братстве Реставраторов, стремившихся воссоздать облик прошлого. Помню китайские шкафчики с панельками-барельефами, где часть изображения отсутствует — башмаки, кусок халата, сами фигурки. Пустые места, из которых населявшие их когда-то персонажи исчезли. Мертвые Пространства, видя которые можно лишь домысливать, что они, те люди, чувствовали, что испытывали, чем жили.
Ах, если бы, если бы им удалось как-то уцелеть, сохраниться».
АНТАРКТИКА — ОДНО ИЗ НЕМНОГИХ мест в мире, откуда было невозможно увидеть «Комедию».
И ВДРУГ МИЛЕНА УЖЕ В ПУЗЫРЕ. Она прощается. В окно видны звезды — крупные, осязаемо увесистые. Звезды для нее как якоря — твердые незыблемые крючья, на которые можно что-нибудь вешать или закреплять. Она зовет Боба, вызывая колебания струн мысли, пронизывающих эфир.
«Улетаем», — сообщает она. Все прочие чувства — грусть расставания, надежда на возвращение, — резонируя, отзываются в линиях гравитации. Она передает и получает их напрямую.
«Эх, милая моя», — слышно, как Ангел словно чутко задевает в ней
И она задает вопрос, который оформить в слова ей не хватило бы духа. Личный вопрос о нем; вопрос, который вместе с тем является и сокровенной тайной для нее самой. Вопрос, связанный в том числе и с незыблемыми звездами.
Ангел Боб отвечает: «Мы заключены в плоть». Он имеет в виду плоть Консенсуса, и Милене на мгновенье представляется подобие горообразного, опутанного хаотичной сетью сгустков и прожилок трюфеля в невероятном, причудливом коконе из линий гравитации.
«Но когда мы его оставляем, — рассказывает он, — то есть, как только мы становимся Ангелами, мы воплощаемся в линии. И продолжаем кружить-плясать уже по ним». И Милене наглядно представляется, как сущность может вытекать по Каналам скольжения Чарли. Ее живое присутствие выдается лишь возмущением в линиях тяготения. Гравитация притягивает энергию из ничего, из вакуума. В питании Ангелы не нуждаются. Таким образом, сущность благополучно, без ущерба для себя осваивается во Вселенной.
Милена вспоминает: «Я смотрю через глаза плоти на темноту меж звезд; на небольшую часть Вселенной, открытую взору плоти. И думаю о том, что мы тоже заключены во плоти, но потом можем сделаться Ангелами.
“До свидания, — вздыхает Боб, но ощущение от его слов иное: — Ты вернешься, девочка, ты снова сюда вернешься”.
“Ну что, пора”, — говорит Майк Стоун, еще за много месяцев до того, как я выйду за него замуж, и, нырнув в Пузырь — тот, что поменьше, — защелкивает последние крепления на стеллажах с моей аппаратурой. Я пристегнута ремнями к креслу, и Майк Стоун, словно в шутку, целует меня в макушку. Щекотно — как будто бабочка касается крылышками, — и я даже толком не знаю, хочу я смахнуть эту бабочку с волос или нет.
А вот он, мой будущий муж, стоит прямо там, где смыкаются в поцелуе отверстые рты обоих Пузырей, уже всосавшиеся один в другой. Он, поторапливая, легонько машет мне пальцами, самыми кончиками, как игривый ветерок.
Затем раздается шипение, и рот большого Пузыря герметично смыкается, образуя за нами плотную стенку. Я смотрю из окна на звезды. И думаю о линиях и бороздящих пространства Ангелах. Эфир полон пляшущих человечков».
СЛЕДУЮЩАЯ СЦЕНА.
Вот он, тот жаркий апрельский полдень уже другого года, с другой Миленой. Она идет медленно, раздумывая, как лучше представить «Комедию» Земле. Животных сыграют артисты Зверинца; души мертвых предстанут в виде той обвислой, с пустыми рукавами одежды с Кладбища. А как быть с облаками для влюбленных? Стоит ли представлять вершину Чистилища в апогее орбиты Пузыря?
Раздается смех детей, лихо качающихся и карабкающихся по лесам. Мартышки. А вон стайка Жужелиц на солнышке газона Зверинца.
Они, кстати, успели за это время кое-чему научиться. Может, им помог Пузырь. А может, я им ненароком подсказала. Они теперь с помощью мысли могут изменять гены. От этого у них из спины стали распускаться листочки — широкие, упругие, на жилистых стеблях, все равно что лиловые резиновые растения.
Сидят и безмятежно улыбаются. Вон какая-то женщина с зелеными зубами и глазами, распахнутыми от восторга. Рядом такой же блаженного вида паренек с ботвой до пояса. Все счастливы.