Детский сад
Шрифт:
— Так что, я понимаю, клоунский прикид — лишь прикрытие? — понимающе улыбнулась Милена.
Женщина-клоун улыбалась как ни в чем не бывало.
Бирон придвинулся к Милене. Он тогда еще не был беременным: пышная борода, белые зубы — красавец, одним словом.
— Ма, — сказал он, — милая. Да ты глянь: вирусы среди нас употребляют все.
И Милене открылась ужасающая истина. Люди привыкли к тому, что вся информация приходит к ним через вирусы. Они свыклись с этим настолько, что считают это естественным, а потому безопасным.
— Вы зомбированы. Вы настолько им доверяете, что не подозреваете, чем все это может обернуться.
Ощущение было такое, будто захлопнулась некая ловушка. Все эти люди привыкли к тому, что вирусы делают за них разную умственную работу; им вдолбили, что вирусы — некое безоговорочное благо.
— И послушай, Ма. Нам же всем нужно быстрее работать над постановками.
— На репетиции одного-единственного спектакля уходят месяцы, — амбициозно заметила одна юная артистка, с лицом, похожим на редиску; имени ее Милена не помнила.
— Вы все знали об этом с самого начала, когда мы только приступали, — догадалась наконец Милена.
— А ты как думала! — чуть ли не с возмущением воскликнул Бирон. — Если уж ты взялся зарабатывать этим на жизнь, то спектаклей надо готовить все больше и больше, по нарастающей. А каждый из тех, что ты нам подтаскиваешь, — совершенно новый, для отдельно взятого Братства.
«Они не привыкли мыслить самостоятельно», — поняла Милена.
— Если мы на это не пойдем, — заметила Принцесса — в то время она еще не заикалась, — тогда нам придется распрощаться с новыми пьесами и опять талдычить старые.
— Послушай, Ма, — вмешалась Сцилла. — Чао Ли Сунь не имел бы ничего против. Мы не берем чью-то чужую ценность, мы сами создаем свою. И имеем на это право.
— Дело здесь не в партийных принципах, — отмахнулась Милена.
— Это я к тому, что нам надо и о деньгах как-то подумать.
Дело было в экономике. В том, что вирусные версии давались в уже готовом, завершенном виде. Это было дешевле, чем создавать и репетировать новые постановки. Крошки могли поднять любую пьесу; главное, чтобы она окупалась.
Аптекарша поспешила использовать выгодную для себя диспозицию.
— Один-два дня, — оживилась она, — единственно, что потребуется на то, чтобы собрать ваши идеи, слить их в единое целое, малость шлифануть. Не скажу, что пьеса прямо-таки засияет с первого же захода. Но вы сэкономите время.
— Мы пойдем на это, Ма, — с увещевающей улыбкой обернулся к Милене Бирон.
— Не надо этого делать, — взмолилась Милена, нервно потирая лоб.
На ее глазах Аптекарша провела пальцем перчатки каждому по языку.
— Представьте, что это поцелуйчик, — приговаривала она.
— Мне не надо, — отказалась Милена.
Крошки у нее на глазах бледнели, тускнели, занемогали. Она нянчилась с ними, ухаживала, выбивала для них авансы за спектакли, организовывала коллекции, доставку, реквизит. За следующие полтора года Крошки поставили сто сорок два новых спектакля. Какое-то время казалось, что все идет как надо.
МИЛЕНА
Макс был дирижером одного из оркестров Зверинца. Он мог взяться за оркестровку «Божественной комедии».
Милена вспоминала, как она стоит в его неприветливом кабинете. (Когда это, интересно, было? Вроде бы в конце ноября, через месяц после ухода Ролфы.) Макс сидел за огромным письменным столом черного цвета. Предназначением стола — теперь это было Милене окончательно ясно — было производить устрашающий эффект.
Макс просматривал увесистый серый фолиант. Делал он это без спешки. С Миленой он не то что не разговаривал — он даже на нее не смотрел. И вообще вид у него был как у какого-нибудь раскормленного пай-мальчика: кругленький, жирненький, гладенький. Полированная лысина отражала оконный переплет кабинета. Белые, с прозеленью усы маскировали пурпурный рот. Такой рот действительно нуждался в маскировке: он словно кривился в язвительной усмешке, но вместе с тем был чувственно красивым, придавая лицу выражение обидчивого привереды. Сквозь тонкое полотно сорочки проступала жирная обвислая грудь. Милена стояла, сцепив перед собой руки, и от нечего делать разглядывала помещение.
Голый цементный пол, почти пустые полки — исключение составлял лишь зеленый глазурованный горшок с артистически торчащей из него сухой веточкой. На беленых стенах висели в рамках листы партитур, помещенные под стекло, что придавало им сходство с картинами. Возле локтя у Макса — как будто бы он вот-вот сейчас возьмется сочинять — находилась безупречно ровная стопка нотной бумаги и остро отточенный карандаш. Несмотря на ноябрь, в помещении стояла удушающая жара от двух угольных жаровен. От духоты у Милены голова шла кругом. Очень хотелось сесть, но сиденья для посетителей предусмотрено не было.
— Хм-м-м, — протянул Макс. Наконец он поднял глаза на Милену, пригвождая своим водянисто-стеклянистым взглядом человека с дефектом зрения. — М-да, — произнес он на редкость ровным, педантичным и вместе с тем приглушенным голосом.
— Да? — повторила Милена. — Вы хотите сказать «да»? В смысле, что не возражаете взяться за материал?
— Да, — сказал он снова.
Милена несколько растерялась. Получалось как-то слишком уж просто — вот так взять и сказать единственное слово из двух букв.
— Но как? Когда? — спросила она, пытаясь придать голосу некую теплоту признательности.
— Что ж, — произнес он все таким же отстраненным, невозмутимым голосом. — Это большая работа. Не могу сказать когда. Нужно будет в самом деле проглядеть все еще раз.
«Он что, действительно хочет сказать, что согласен?»
Где-то в глубине души она почувствовала недоверие.
— То есть вам все еще нужно время, чтобы со всем как следует разобраться?
Макс сделал какой-то совершенно бессмысленный жест — что-то вроде пожимания плечами, причем с каким-то неодобрением. Что именно вызывает у него неодобрение? Количество времени, необходимое для принятия решения? Сама важность работы, за которую он думает взяться?