Детство и юность Катрин Шаррон
Шрифт:
— Я заходила сюда по поручению хозяев, — сказала она. Орельен помолчал минуту, еще не опомнившись от неожиданности, и пробормотал:
— А я решил прогуляться перед сном; погода уж больно хороша.
Они шли рядом по улице и молчали. «Сказать ему, что я видела?» — думала Катрин. Но если она скажет, решится ли Орельен показаться ей когда-нибудь на глаза? А если не скажет, то ложь эта всегда будет стоять между ними, как стена, и тогда… тогда им лучше совсем не видеться. Дойдя до Ла Ганны, Орельен
— Ты только что вышла из тех дверей, когда окликнула меня?
— Да. А почему ты спрашиваешь?
— Просто так. И долго ты пробыла у этих людей?
— Не знаю. Точно не знаю.
— Народ уже выходил из церкви?
— Нет еще.
В сгущавшихся сумерках Катрин показалось, что лицо ее спутника теряет понемногу свое напряженное выражение. Он торопливо заговорил о работе на фабрике, о Жюли, которая с каждым днем становится кокетливее, о соседях по Ла Ганне…
Катрин не мешала ему говорить: она просто не слушала его. Скоро они расстанутся, думала девочка, и если она не соберется с духом и не скажет Орельену правду, дружбе их придет конец… У поворота на тропинку, которая вела к дому-на-лугах, они распрощались.
— До воскресенья, Кати!
— До воскресенья.
В это воскресенье она ни за что не возьмет деньги, которые он захочет ей отдать. Но если она промолчит сегодня, Орельен будет каждый вечер, до самого воскресенья, стоять на паперти с протянутой рукой. И в этом будет ее, только ее вина!
Сделав несколько шагов по тропинке, Катрин вдруг обернулась:
— Орельен!
Но крик застрял у нее в горле. Орельен, конечно, ничего не услышал.
Катрин побежала обратно. Она спотыкалась о камни, колючие ветви кустарников хлестали ее по лицу и рукам. Ее удивляло, что она никак не может догнать Орельена; наверно, он тоже бросился бежать от того места, где они расстались. Катрин остановилась, снова крикнула. Далеко впереди послышался голос Орельена. Она снова кинулась вперед. Теперь она отчетливо слышала, как он кричит: «Я иду! Я сейчас!» И внезапно Орельен возник перед Ней. Оба запыхались от быстрого бега и тяжело дышали.
— Что случилось? Ты напугала меня, Кати. Ты ушиблась?
Что сказать ему теперь? Позвать человека обратно ночью для того, чтобы заявить: «Я видела, как ты просил милостыню у церковных дверей», бессмысленно, грубо, жестоко. Она сказала:
— Я видела, как ты просил милостыню у церковных дверей.
На тропинке, окаймленной с обеих сторон высокими живыми изгородями, царила темнота. От этого Катрин было легче говорить: ей казалось, что и для Орельена так лучше — мрак скрывал его унижение. Но голос его, когда он заговорил, звучал глухо и хрипло:
— Я знал, что когда-нибудь попадусь, но никогда не думал, что ты первая увидишь меня…
— Мне известно,
Орельен молчал. Она угадывала в темноте очертания его фигуры. «Пусть он скажет хоть слово, пусть выругается, пусть рассердится — все, что угодно, только бы не молчал. Боже мой, а вдруг он плачет, плачет беззвучно? Орельен, Орельен, я не хотела быть жестокой, я не хотела оскорбить тебя! Скажи хоть слово!»
Но язык отказывается повиноваться ей, она не может даже протянуть к нему руку… Вдруг Орельен поворачивается и большими шагами уходит прочь.
Опомнившись, девочка бросается за ним:
— Орельен, Орельен!
Голос вернулся к ней, но слишком поздно.
— Орельен! Не уходи! Подожди меня! Не сердись!
В ответ он лишь ускоряет шаг. Катрин трудно бежать в потемках в своих тяжелых деревянных сабо.
— Орельен, я знаю, ты делал это для того, чтоб помочь мне… чтоб я не отдавала сестренок в приют… Орельен, не уходи так, подожди…
Споткнувшись о камень, Катрин падает и стукается лбом о дерево. Удар так силен, что в голове у нее помутилось. Придя в себя, она чувствует, как две дрожащие руки берут ее за плечи, поднимают с земли; чье-то лицо склоняется над ней, смутно белея в темноте.
— Кати, ты ушиблась? Ну и болван я, Кати! Где у тебя болит?
Нет, нет, ей совсем не больно, она не замечает даже боли от ссадины на лбу. Орельен вернулся! Орельен не сердится на нее! Орельен ее друг! Он берет ее за руку и бережно ведет по тропинке к дому-на-лугах. Время от времени он снова спрашивает ее с тревогой:
— Ты ушиблась? Тебе больно?
Чтобы успокоить его, она крепко сжимает ему руку. По правде сказать, она даже рада этой царапине на лбу, этой боли. Теперь, думает она, мы квиты.
Никогда больше не станут они говорить об этом вечере. Но когда на пороге дома он желает ей спокойной ночи, она не может удержаться от вопроса:
— А эти яйца, эти овощи, эти цыплята, которые ты мне приносил?..
Секунду он колеблется, потом говорит с вызовом:
— Я их воровал.
— Ты их… — Катрин ошеломлена не столько этой новостью, сколько горделивым тоном признания.
Она не решается повторить «воровал» и заканчивает:
— …ты их брал?
— Ты хочешь, чтобы я больше их тебе не приносил? — спрашивает Орельен уже мягче.
— Да, не надо. Не надо ничего больше брать…
И, боясь, что Орельену снова почудится упрек в ее словах, Катрин придвигается к нему вплотную и, обняв рукой за шею, крепко целует в обе щеки: сначала в правую, потом в левую. Он поворачивается и, не говоря ни слова, уходит.