Детство императора Николая II
Шрифт:
– - Убей меня Бог, что не скажу.
– - Ни отцу, ни матери, ни тинь-ти-ли-ли, ни за веревочку.
– - Ни отцу, ни матери, -- и тут Ники запнулся: дальнейших хитросплетений, как я, впрочем, и ожидал, он выговорить не мог. И я гордо усмехнулся такой беспомощности.
– - Ладно, -- сказал я, идя на уступки.
– - Но помни: если обманешь, то Бог с корнем вырвет ноги. Понял?
– - Понял, понял, -- лепетал Ники, едва ли что-нибудь понимая. Теперь, на склоне лет, я, вспоминая дворцовую жизнь, начинаю понимать, какой это ужас, когда ребенку вбивают в голову четыре языка, четыре
– - Ну вот, -- сказал я, -- теперь смотри.
Я пошел за толстое дерево, сломил небольшую ветку и, опираясь на нее, как на трость, вышел, пьяно качаясь. Сделал снисходительный жест почтеннейшей публике, помахал на себя ладонью, как веером, и баском спел:
Шик, блеск, иммер элеган
И пустой карман, --
Ах, простите, госыпода,
Я сегодня пьян...
Дело в том, что в Коломну время от времени приезжал какой-то полотняный балаган, который мы звали комедией и куда на стоячие места нас пускали за три копейки. Я воровски экономил на маминых покупках эти три копейки, пробирался в стоячие места, садился верхом на острый забор и, не замечал страданий от этой позиции, жадно, запоем впивался в "парфорсное" представление: Бог с младых ногтей моих благословил меня любовью к театру. Я всех знал: и шпагоглоталыцика Вольдемара, и артистку шаха персидского трапезистку Мари, и трех ученых собак, и клоуна Шпильку, и куплетиста Этьена. Теперь я думаю, что в этом Этьене были какие-то проблески таланта. Я бредил им, я видел его во сне, я следил за ним, когда он в свободные минуты выходил из балагана и неизменно направлялся в трактирное заведение. Перед стойкой он делал молчаливый жест, и там уже знали, что нужно. У Этьена слезились глаза, и они казались мне самыми прекрасными в мире. У Этьена была грязная шелковая двубортная жилетка, и она казалась мне с королевского плеча. Когда он пел: "Если барин при цепочке, эфто значит без часов", -- он вынимал из жилетного карманчика цепочку и на ней действительно часов не оказывалось, -- и это имело дикий успех, ибо в этом было презрение к барину.
Если барин при калошах,
Эфто значит без сапог...
В кабаке, за три копейки, Этьену давали маленький, зеленого толстого стекла, стаканчик, и Этьен, как-то особенно вкусно, брал его на ладонь, долго и молча вдыхал аромат сивухи, всячески отдалял момент наслаждения и вдруг вскрикивал: "Запаливай!"
В дворцовом саду этим волшебным Этьеном был я, маленький Володя, но моя почтеннейшая публика, в лице Ники, понятия не имела, что такое шик, блеск и, в особенности, иммер элеган (впрочем, последнего я и сам не знал). Ники не понимал символизма: "пустой карман" и что такое "пьян".
– - Но у меня тоже пустой карман, -- недоуменно говорил Ники, выворачивая свой карманчик.
– - Да, -- учительствовал я.
– - Карман пустой, но, если ты попросишь своего папу, он тебе может двадцать копеек дать.
– - А что такое двадцать копеек?
– - продолжал вопрошать Ники.
– - Фунт карамели можно купить, -- выходил я из себя.
– - А что такое пьян?
Я прошелся по лужайке покачиваясь.
– - Вот что такое пьян, -- объяснял я.
Ники тоже прошелся
– - И я пьян?
– - спросил он.
– - Конечно, пьян, но ведь все это понарошке.
– - Как это понарошке?
– - Так, понарошке. А чтоб было всамделишнее, нужно водку пить.
– - Какую водку?
– - Так, горькая вода есть такая.
– - А зачем же пить горькую воду?
– - Чтобы запаливать.
– - А ты пил?
– - Нет.
– - Почему?
– - Потому что мама выдерет.
– - А-а...
– - с почтением протянул Ники, потому что он знал, что такое "выдерет".
Дружеская беседа затянулась. Перешли на самую соблазнительную вещь: табак.
– - А ты пробововал курить?
– - спросил Ники.
Я почувствовал ошибку в слове "пробовать", но смолчал и ответил:
– - Пробововал.
– - Ну и что же?
– - Да ничего.
– - Мне страшно покурить хочется, -- сказал Ники.
– - А вот сопри у отца папирос и покурим.
Весь дворец знал, что турецкий султан прислал Александру несколько картонов папирос, но все они были заперты под замок. Пришлось посушить на солнце лопух и тонко нарезать его ниточками. Потом догадались набрать окурков в пепельнице, крошили их в газетную бумагу, сворачивали, но выходило плохо: один конец толстый, другой -- тонкий. Но это уже было опасно. Нюхали друг друга изо рта, не пахнет ли табаком? И потом, по коломенскому рецепту, жевали сухой чай. Это отбивало запах. Но, если Император Николай Второй был исправным курильщиком, то в этом были и мои семена.
Шалун он был большой и обаятельный, но на расправу -- жидок. Я был влюблен в него, что называется, по-институтски: не было ничего, в чем бы я мог отказать ему. И когда Александр ловил нас в преступлениях, я всегда умолял его:
– - Ники -- не виноват.
– - Ты не виноват?
– - спросил однажды Александр.
– - Я не виноват, -- ответил Ники, прямо глядя в глаза.
– - Ах, ты не виноват?
– - рассердился Александр.
– - Так вот это тебе лично, а это -- за Володю.
– - Почему за Володю?
– - со слезами спрашивал Ники, почесывая ниже спины.
– - Потому что Володя за других не прячется. Володя -- мальчик, а ты -- девчонка.
– - Я не девчонка, -- заревел Ники. -- Я мальчик.
– - Ну, ну, не реви, -- ответил отец и, в утешение, дал нам по новенькому четвертаку.
Вспоминаю, как, иногда, выезжая, например, в театр, родители заходили к нам прощаться. В те времена была мода на длинные шлейфы и Мария Феодоровна обязана была покатать нас всех на шлейфе и всегда начинала с меня. Я теперь понимаю, какая это была огромная деликатность -- и как все вообще было невероятно деликатно в этой очаровательной и простой семье.
И потому я горько плакал, когда прочитал, что Николай Второй записал в своем предсмертном дневнике:
– - "Кругом -- трусость и измена".
Но... этого нужно было ожидать.
Мы малодушны, мы коварны,
Бесстыдны, злы, неблагодарны;
Мы сердцем хладные скопцы,
Клеветники, рабы, глупцы...