Детство императора Николая II
Шрифт:
– - Но, друг мой, у меня никогда синих усов не бывало, -- говорил Император.
– - Нет, бывало, -- упорствовал Жоржик.
– - Я видел.
– - Где ты видел?
– - Я видел.
– - Выдумал, братец. Во сне видел?
– - Нет, не во сне. На картинке.
Мы с Ники обомлели и показали друг другу пальцы в самой замысловатой позиции, что означало: пропали.
– - На какой картинке?
– - На очень хорошей картинке. Хочешь, покажу?
– - Ну, пожалуйста, мой друг, буду очень любопытен.
Жоржик, не взглянув на нас, медленно
А из игральной уже показался Жоржик с заветной картиной. Все притихли, насторожились. Я взглянул на маму и увидел, что она -- краше в гроб кладут.
Жоржик медленно и неуклюже разворачивал картинку. Император ему помог, вытягивая ее углом. Развернули, и торжествующий Жоржик сказал, показывая пальчиком:
– - Видишь? Синие.
Император внимательно посмотрел и серьезно ответил:
– - Ты -- прав. Синие. Господа! Саша! взгляни. Усы действительно небесного цвета.
– - Ха-ха-ха! А что же это вообще такое?
– - Это -- генералы, -- храбро выступил Ники.
– - Всех знаем. Можете спросить.
– - Ну, вот это кто?
И Ники рапортовал:
– - Это Его Императорское Высочество, Великий Князь, Наследник Цесаревич Александр Александрович.
– - Наш папа, -- вступил Жоржик.
– - А это?
– - экзаменовал удивленный Император.
– - Это Осман-паша. Дедушка! Купи мне, пожалуйста, такую шапочку. Мне очень хочется.
– - Нельзя!
– - ответил строго Ники.
– - Вера не позволяет.
– - Правильно. На двенадцать баллов, -- сказал Император, еще более удивленный, и, повернувшись к удивленному сыну, спросил: -- Но они у тебя совершенно замечательные!..
Я торжествующе посмотрел на маму и с немалым удивлением увидел, что она как-то странно ловит ртом воздух. Бедная мамочка! Ей эти наши штуки стоили страшной болезни печени, которая и свела ее совершенно преждевременно в могилу.
– - Но это же замечательно!
И поняв, что наши дела имеют успех, мы наперегонки стали рассказывать про ламповщика. И Император умиленно сказал:
– - Пари держу, что это папин солдат.
И тут, забыв нас, взрослые заговорили очень оживленно, и дедушка, размахивая своим легким, как пух, платком, начал оживленно держать речь:
– - Лучшими учителями детей, самыми талантливыми, были всегда папины солдаты, да-с! Не мудрствовали, никакой такой специальной педагогики, учили по букварю, а как учили! Молодец солдат! Передайте ему мое спасибо! Один такой солдат лично мне со слезами на глазах говорил однажды: где поднят русский флаг, там он никогда уже не опускается. А Ломоносов?
Мама не знала, что ей делать и за что зацепиться. Мы вдруг выбыли из центра внимания, и Жоржик подцепил дедушкины перчатки, от которых так восхитительно пахло, как от цветка. Жоржик подошел к дедушке и сказал: -- Дедушка, подари мне эти перчатки.
Дедушка не расслышал вопроса, машинально подтянул Жоржика к себе и усадил на колени. Жоржик с гордостью посмотрел на нас и весь ушел в созерцание
И вот теперь, через такую уйму времени, я, как в двух шагах, вижу эту восхитительную сцену: великого Императора Российского и маленького хорошенького мальчика, уютно устроившегося у него на коленях. Император не обращает на него никакого внимания, продолжает живой и, видимо, интересный разговор, а Жоржик тянется к его лицу и волосок за волоском перебирает сильно поседевшие усы. И когда Императору больно, то он отдергивает Жоржикову руку, тот выждет время и опять за свое.
Какая семья! И отчего у меня нет такого дедушки? И вообще почему я такой неудачливый? Нет ни дедушки, ни отца: одна -- мама. Я подхожу к ней, хочу приласкаться и слышу, как она дрожит мелкой лихорадкой.
Воробей
Вспоминаю теперь, -- это был очень интересный и памятный момент моей жизни, когда я впервые и вдруг почувствовал свое превосходство и, так сказать, взрослость над царскими детьми.
Я рассказывал, как перед Светлым Праздником мы, всей компанией, красили яйца в комнате Аннушки, как эти яйца в торжественный момент были, после христосования, поднесены Августейшим Родителям, как те пришли в восторг от трогательной детской инициативы и как за это дело Аннушке была пожалована шаль с каймой расписной, с пятьюдесятью рублями, а нам -- по новенькому двугривенному.
Эти двугривенные серьезно и надолго поразили воображение маленьких Великих Князей.
– - Что это такое?
– - надув от усердия губы, спрашивал Георгий.
– - Колесико?
Я разразился презрительным смехом: Боже! Не знать таких вещей и волшебный двугривенный (потом в Корпусе его называли по-татарски "абазом") считать колесиком! Ха-ха-ха!
– - А вот орлик, -- продолжал Георгий, водя пальчиком, -- а вот что-то написано по русскому языку...
– - Двадцать копеек написано, вот что!
– - с необычайной гордостью сказал я.
– - А что такое двадцать копеек?
– - продолжал любознательный Георгий.
– - Это восемь пирожков, -- объяснил я.
– - Восемь пирожков?
– - теперь, в свою очередь, спросил Ники, тоже призадумавшийся над хорошенькой и сверкающей монеткой.
– - Как это восемь пирожков?
– - Ну да, за нее дадут восемь пирожков или двадцать маковок, четыре карандаша черных или три карандаша красный-синий. За нее дадут шесть тетрадок и еще две копейки сдачи.
– - Ты еще скажешь, и промокашку дадут?
– - спросил Ники, смотревший на промокательную бумагу, как на вещь волшебную.
Он очень любил нарочно писать густо, с нажимом, и потом сейчас же сразу промокнуть и смотреть, как все это волшебно впитывалось и отпечатывалось на рыхлой розовой бумаге и все шиворот-навыворот. Между прочим, промокательная бумага тогда считалась большой редкостью, в быту больше пользовались песочком. А потом через зеркало рассматривать, как все и сразу стало на место.
– - И промокашку, -- подтвердил я.
– - Ну, уж это ты врешь, -- сказал Ники.
– - Спросим Диди.