Детство Понтия Пилата. Трудный вторник
Шрифт:
Рыбак поморщился. А потом стал меня расспрашивать о моем отношении к животным. Я рассказал ему о моих детских наблюдениях за курами (см. 2.XIII); описал случай со свиньей, которая толкнула меня в спину и, можно сказать, спасла мне жизнь, потому что в этот момент я подавился вишневой косточкой (см. 3.VIII).
«Свинья?! – удивился Рыбак. – Не может быть! Не болтай глупостей».
Я повторил, что то была именно свинья. И тогда гельвет потребовал, чтобы я вспомнил и рассказал ему о всех своих столкновениях со свиньями,
Я ответил, что кабанов я никогда не встречал, с домашними свиньями у меня, вроде бы, никогда не было никаких столкновений. Разве что года два назад, уже здесь, в Гельвеции на меня хотели наброситься местные свиньи, но их пастух… (см. 11.XVIII).
«Вот видишь! – сердито перебил меня Рыбак, – Я же говорю: свинья – не твое животное! Она не могла спасти тебя от смерти. Там было другое животное!»
Я не стал спорить.
Последнее, о чем он спросил меня: часто ли мне снится мое детство.
Я ответил, что детство мне никогда не снилось, и что в последнее время мне вообще не снятся сны.
«Это плохо», – сказал Рыбак и покачал головой.
«Почему плохо?» – спросил я.
«Не задавай глупых вопросов», – последовал ответ.
Затем Рыбак сказал:
«Ну, что, давай отметим твое представление гатуату».
Мы направились к ольхе. Подойдя к дереву, гельвет наклонился и от корней дерева поднял, как мне показалось, два комочка земли. Один из них он протянул мне и велел:
«Ешь. Только хорошенько пережевывай. Вот так». – И, сунув другой комочек себе в рот, стал старательно работать челюстями.
Даже не разглядев комочек, я поднес его ко рту. Но гельвет испуганно закричал:
«С ума сошел?! Не здесь!.. Выйди на середину перекрестка! И там жуй, Заика. Неужели не ясно?»
Пока я выходил на перекресток, я попытался разглядеть комочек. Больше всего он был похож на кусочек сухого конского помета.
Поборов брезгливость, я сунул его в рот.
Я думал, будет гадость. Но не ощутил ни вкуса, ни запаха. Было такое ощущение, что я жую мелко истолченную яичную скорлупу, склеенную чем-то вязким и безвкусным.
Сначала у меня стало покалывать язык. Затем начало першить в горле. Когда же я всё прожевал и проглотил, мне показалось, что у меня чуть припухли и слегка заморозились губы.
Но скоро все ощущения пропали.
На этом представление гатуату завершилось. Рыбак ушел в деревню по восточной дороге, а я по южной направился в Новиодун.
Больше в этот день ничего достойного упоминания не произошло. Я поел, погулял по городу, вернулся домой, поужинал и рано лег спать, потому что глаза у меня уже давно слипались.
IV. Ночью мне приснился сон. Причем с самого начала я знал, что это сон и что он мне снится.
Я находился в Кордубе и в то же самое время – в Леоне. Потому что двор был определенное
Курился какой-то дымок, отчего весь двор был окутан сероватым туманом. От этого дымка-тумана горчило на языке и пощипывало в носу.
Я вышел на улицу и прямо перед собой увидел дерево – очень похожее на тот орех, который рос над прудом возле доме Рыбака.
Под деревом я заметил светлое пятно. И сперва комок подступил к горлу, и меня стало подташнивать, словно от качки. А потом пятно стало обретать контуры, превратилось в человеческий силуэт, и я увидел, что под деревом сидит мальчик лет пяти или шести.
Внешность у него была необычной. Он был крайне худым. Кожа лица имела голубоватый оттенок. Голубым отливали волосы. А глаза были, словно два озерца, – глубокие и совершенно зеленые. Этими изумрудными глазамиозерцами мальчик тоскливо смотрел на меня.
Меня еще сильнее стало укачивать. И я побрел по улице, прочь от дерева и от дома. А мальчик вскочил и побежал за мной.
Я шел медленно. Мальчик, как мне казалось, бежал довольно-таки быстро. Но тем не менее расстояние между нами не сокращалось.
Мне было жалко этого мальчугана, который пытался меня догнать, но не мог настигнуть. Мне хотелось остановиться, вернуться назад, погладить голубые волосы и заглянуть в зеленые глаза. Но я не мог этого сделать. И не только потому, что стоило мне лишь чуть-чуть замедлить шаг, как меня начинало кружить и тошнить. Я слишком хорошо понимал, что, ежели я остановлюсь, то отброшу мальчика на еще большее расстояние. Потому что… Как бы это точнее сказать?… Потому что сон так устроен.
С каждым моим шагом дистанция между нами все увеличивалась, а звуки усиливались. Сначала я слышал легкий топот бегущих ног. Затем услыхал вздохи и всхлипывания. Потом услышал громкие жалобы и крики.
Мне не просто было жалко мальчика. Чем дальше я шел, тем больше ощущал себя человеком, которого зовут на помощь, а он, притворяясь глухим, заставляет себя быть бесчувственным. Он, подлец, даже обернуться не желает, чтоб виноватой улыбкой, хотя бы жалостью во взгляде…
Я все-таки заставил себя остановиться и оглянуться. И далеко-далеко, в сероватом дымке-тумане, из которого поднималось рыжее солнце, увидел почти неразличимый детский силуэт, тоскливый, брошенный и забытый.
Мне вдруг стало так больно и горько, что я, как ты догадываешься… Да, я проснулся.
(2) Наскоро позавтракав, я побежал в деревню к Рыбаку. Он уже вернулся с рыбной ловли и теперь развешивал на заборе сеть.
Я стал пересказывать ему сон, а он молча слушал, повернувшись ко мне спиной и возясь со своей сетью.
А когда я кончил рассказ, Рыбак оттолкнул от себя сеть, точно она обожгла ему пальцы, посмотрел на меня хищным темным взглядом и раздраженно спросил:
«Мальчишка опять стал световым пятном?»