Детство Понтия Пилата. Трудный вторник

Вяземский Юрий Павлович

Рыбак повернулся и решительной поступью направился к южному выходу. Я засеменил следом. Но перед самым выходом с рынка гельвет остановился, присел, якобы для того, чтобы поправить ремешок на сандалии, и пробурчал себе под нос, но так, что я не мог не расслышать: «Не смей ко мне приходить. Я сам тебя позову, когда исполнится срок… Времени много пройдет. Месяц. Может быть, два месяца. Раньше Орел не позволит».

IX. Мы встретились через полтора месяца.

Уже месяц за мной никто не следил. И уже двадцать дней, как мое усилившееся заикание, если

можно так выразиться, вошло в норму; то есть я продолжал заикаться так, как заикался до представления ореху.

За два дня до нашей встречи, когда я прогуливался по Новиодуну и, как обычно, остановился понаблюдать за строительством общественных бань, один из камнетесов подмигнул мне, поманил пальцем, заставил приблизиться и шепнул на ухо:

«Послезавтра в полдень в порту. Орел не любит ждать».

И стал обрабатывать камень, больше на меня не глядя. Когда же я пытался задать ему вопрос, сердито проговорил:

«Отойди, молодой господин. Ты мне мешаешь работать».

(2) Через день в полдень в порту толпилось много народу, потому что ждали прибытия транспортной лодки из Генавы.

В самой гуще этой толпы стоял Рыбак. Он всматривался в озеро и не обратил на меня внимания.

Я встал неподалеку от него и тоже стал всматриваться.

И лишь когда лодка из Генавы причалила к берегу, когда люди стали выходить из нее, обниматься с встречавшими и двигаться к городу, гельвет подошел ко мне, тоже обнял и, взяв за руку, повлек – сначала, вместе с толпой, к Восточным воротам, затем с внешней стороны стены – к Северным; а оттуда через городские предместья мы спустились к озеру и вышли на тропинку, ведущую в деревню.

Ни слова не был сказано между нами. И пока мы кружили возле города, лицо у Рыбака было веселое и радостное. Но стоило нам вернуться на озеро, гельвет стал испуганно озираться, не только по сторонам, но часто встревоженно взглядывая на небо, на воду и себе под ноги, словно отовсюду нам угрожала опасность.

Стадии две мы молча прошагали вдоль озера. Потом Рыбак остановился, заглянул мне в лицо зелеными детскими глазами и тихо сказал:

«Если верить знакам, сегодня тебе предстоит сражение».

«А с-с кем буду с-с-сражаться?» – радостно спросил я; я был счастлив, что снова вижу своего наставника.

«У нас мало времени на подготовку, – не отвечая на вопрос, ответил Рыбак и добавил: – Буду рассказывать. А ты слушай внимательно».

С твоего позволения, милый Луций, я вспомню и перескажу лишь самое основное из объяснений моего наставника.

(3) Начал он с того, что существуют два различных гатуата, или «перекрестка» – гатуат Тевтата и гатуат Эпоны. В первом гатуате подвизаются божественные свинопасы, во второй – солнечные коневоды.

Гатуат Тевтата мне не подходит, ибо, как выяснилось, свиньи ко мне относятся враждебно. «Вепрь Бако», пояснил Рыбак (кто это такой, я до сих пор не знаю), может вывести меня на перекресток и даже увлечь в аннуин, но назад из путешествия я могу не вернуться, потому что любая свинья – мой противник и Тевтат – не мой покровитель.

А как к тебе лошади относятся? – спросил Рыбак. Я ответил: хорошо относятся,

и я к ним хорошо отношусь, и описал коней, которые, можно сказать, дважды спасали меня от гибели.

«Ну, стало быть, держись Эпоны и коневодов», – велел Рыбак.

«А ты к какому гатуату принадлежишь?» – поинтересовался я.

«Я воин, а не охотник. Мне всё равно. Ко мне оба гатуата благосклонны», – ответил Рыбак.

И дальше стал повествовать, что, помимо двух основных гатуатов, существует еще множество различных школ; он употребил галльское слово «левга», которое обычно обозначает меру длины, но в данном случае, как мне показалось, он имел в виду «школы», или «направления», или «дороги» на перекрестках. В гатуате Тевтата мне следует особенно остерегаться левги кабана, левги змеи и левги цапли. В гатуате же Эпоны самой дружественной мне лев-гой надо считать левгу лебедя.

Далее гельвет перешел к описанию помощников. «Тебе уже не раз помогали растения», – сообщил он.

Животные тоже приходят на помощь. Но к начинающему охотнику – реже, чем растения.

Заметив, что гельвет разглядывает кружащих над нами чаек, я спросил о птицах. «Чайки – нет, – презрительно поморщился Рыбак. – Чайки сами по себе кричат. Они – просто птицы. Знака через них никогда не получишь».

(Тут, Луций, я должен уточнить, что Рыбак употребил галльское слово «кехт», которое в переводе на нашу латынь означает не только «знак», но также «примета», «знамение», «указание», «приказ».)

«На птиц тебе не стоит заглядываться. Только воин может определить, со знаком она или без знака», – уточнил мой наставник.

«Вообще запомни, – через некоторое время сказал гельвет, – всё, что ты видишь вокруг, – живые существа. Любое из них может тебе помочь или помешать. В том числе дерево, сук, камень – если он не снят с корня. Даже пятно или пучок света».

Что такое – камень не снят с корня?

Но Рыбак уже стал рассуждать о «противниках».

В отношении к противникам, как я понял, надо было иметь в виду три вещи. Во-первых, противников не следует путать с врагами, ибо, принадлежа к другому гатуату, они вовсе не стремятся вредить, а лишь соперничают, демонстрируют свою силу и пытаются доказать свое превосходство. Во-вторых, противники могут принадлежать к одному и тому же гатуату. И, скажем, в гатуате Эпоны левга лосося традиционно соперничает с левгой лебедя: обманывает, заманивает, подшучивает и пугает.

В-третьих, самые близкие люди могут стать на пути охотника за силой и обернуться противниками. «Ты сам был себе противником, пока мы от тебя не отделались, – сказал Рыбак. – Потом пришлось отделываться от твоего отца… Сегодня тебе предстоит встретиться с еще одним противником…»

Я не успел спросить: с каким же?

Потому что перед нами шумно вспорхнула и тяжело полетела на запад, прочь от озера, большая ворона. Рыбак замер на месте и встревоженно провожал ее взглядом. Я тоже проводил и заметил, что ворона какая-то необычная: на ней почти нет черных пятен, и она почти сплошь серая, а в крыльях у нее будто седина; голова у нее непривычно большая, а клюв для вороны слишком изогнут.