Детство Понтия Пилата. Трудный вторник
Шрифт:
«Нет. Ничего не в-вижу». – Я лишь самую малость заикнулся.
А Рыбак неодобрительно на меня покосился и сказал:
«Запомни: лекарственные растения в это время суток обычно светятся ярко-фиолетовым светом, ядовитые – желтым, растения силы – бело-розовым».
Гельвет замолчал, а потом вдруг шумно и обиженно стал восклицать:
«И еще запомни! Нет никаких богов! Есть Орел, которому служат солнечные коневоды или божественные свинопасы! Эти пастыри к наиболее достойным направляют воинов знания. А те принимают самые различные формы: старого
Я хотел сказать, что недавно я сам был рыбой. Но вместо этого сказал:
«Н-не видел я н-никакой рыбы». – Теперь я уже два раза заикнулся.
«Зачем врешь?» – тихо и удивленно спросил Рыбак.
«Я н-н-не вру… П-п-почему ты реш-ш-шил, что я вру?»
«Потому что ты снова стал заикаться», – грустно ответил гельвет.
Я продолжал оправдываться. И – веришь ли, Луций? – с каждым моим заиканием из меня словно… как бы это лучше сказать?… из меня будто выплескивалась сила. Я физически ослабевал и чувствовал, что слабею от каждой фразы.
Рыбак, похоже, заметил мое состояние и сказал:
«Пойдем. Пока ты еще можешь идти».
(3) Мы тронулись в обратный путь. Причем, Рыбак запретил мне разговаривать.
Треть дороги я кое-как проковылял самостоятельно.
Потом голова у меня закружилась, меня стало швырять из стороны в сторону. Гельвет взял меня под руку и повел, как водят пьяных.
А когда мы добрались до буковой рощи, я уже и с поддержкой не мог идти, потому что ноги у меня подкашивались. Тогда Рыбак велел мне влезть к нему на закорки, руками обхватив за шею.
Помню, что я стал отказываться, заикаясь почти на каждой согласной.
А дальше я ничего не помню.
Лусена потом рассказывала, что Диад обнаружил меня на пороге нашего дома. Я спал так крепко, что разбудить меня не было никакой возможности. Меня отнесли на постель. Раздевать и укрывать не стали…
VII. А вот, Луций, сон, который мне тогда приснился.
Я нахожусь на поляне, на той самой, с которой недавно ушел. Справа течет ручей и растут два ореховых дерева. А прямо передо мной – синие цветы. Один цветок – высокий, благоухающий, у основания бутона царственно-фиолетовый и нежно-голубой, почти белый на кончиках лепестков. Этот чудесный цветок притягивает меня своей красотой.
Я оглядываюсь по сторонам, вижу, что Рыбака нигде нет, и решаю воспользоваться счастливым моментом.
Я делаю шаг, другой, третий. Но когда до цветка остается не более локтя, проваливаюсь. Сначала – по пояс и будто в сухие опилки. От них у меня пересыхает рот, начинает щипать в носу. Я чихаю. И проваливаюсь теперь по грудь – во что-то уже не сухое, а мокрое и горькое. Эту мокрую горечь я словно чувствую каждой клеточкой тела. Она по жилам поднимается к горлу. А когда просачивается мне в рот, я снова проваливаюсь. На этот раз – по самые глаза, в какую-то огненную жижу.
Мне больно? Да, наверное, больно. В любом случае, я знаю, что
Мне страшно? Нет, совершенно не страшно. Я знаю, что обязательно выберусь из трясины, в которую провалился. И даже когда я погружаюсь в нее с головой, когда жижа залепляет мне глаза, закупоривает горло, я не пугаюсь, а эдак с любопытством думаю: Ну и как он теперь меня вытащит обратно, когда я так глубоко провалился и, считай, уже захлебнулся и утонул?
И только я это подумал, что-то острое вдруг впивается мне в плечи, выдергивает наверх, поднимает над поляной, проносит по воздуху и бросает на пригорок возле ореховых деревьев.
Кто меня спас, я не вижу и, представь себе, даже не догадываюсь. Но когда поднимаю глаза и смотрю вверх, то вижу, что будто из неба – так можно выразиться? – прямо из серого сумеречного неба на меня смотрят два круглых и пронзительно ярких зеленых глаза. Человеческих? Нет, не совсем человечьих, потому что белки у глаз желтые. И ни у животных, ни у рыб, ни у птиц таких глаз не бывает; во всяком случае, я никогда таких глаз не встречал.
Эти смотрящие на меня глаза постепенно выцветают на небе. А рядом с собой я теперь замечаю человека в сером плаще. Он сидит ко мне спиной. И ему в спину я говорю:
«Прости, Рыбак, я все-таки полез за этим коварным цветком».
Но тут человек оборачивается ко мне. И я вижу, что это никакой не Рыбак, а мой отец – Марк Понтий Пилат.
Что я испытываю? Конечно же, жгучую радость! Я кричу: «Отец! Отец!» и хватаю его за левую руку, потому что он повернут ко мне именно левой рукой.
Лицо отца искажается от боли. Он вскакивает на ноги. И я вижу, что у него теперь нет левой руки. Потому что я ее оторвал и держу в своих руках. Я отбрасываю эту оторванную руку в сторону, тоже вскакиваю и говорю себе, что мне лучше бежать, потому что я должен испытывать ужас.
Но отец будто притягивает меня к себе. И я хватаю его за правую руку, которой он пытается закрыть себе лицо. И эту руку тоже отрываю. Вернее, отец в ужасе отшатывается от меня, оставляя в моих ладонях вторую свою руку.
И если первая рука, которую я у него оторвал, была теплой и живой, то вторая – мертвая и окоченелая.
Рот мне наполняет нестерпимая горечь. Глаза начинают слезиться. И я говорю себе, что ни за что на свете больше к отцу не притронусь. Но я уже не владею собой. Мной управляет неведомая сила.
Сперва она будто бьет меня по затылку, а затем толкает в спину. Я падаю к ногам отца, хватаюсь за них. И ноги Марка Пилата остаются в моих объятиях, а тело отделяется от ног и падает к основанию дерева, ударяется о ствол и рассыпается, словно большой трухлявый гриб, если с силой шлепнуть по нему палкой.
Труха эта вздымается в воздух и превращается в рой светящихся мошек. А отцовские ноги, которые я только что обнимал, становятся двумя обгорелыми пнями, по которым снуют – нет, не рыжие и не черные, а какие-то синие или зеленые муравьи.