Детство Понтия Пилата. Трудный вторник

Вяземский Юрий Павлович

«Эта ворона – знак?» – спросил я. И Рыбак:

«Это – не ворона. Вы, римляне, называете этих птиц сипухами и сочиняете про них разные небылицы. Но это – не сипуха. Это – Конар, который превратился в сипуху».

Конар?

«Прекрати болтать! – вдруг одновременно сердито и испуганно воскликнул Рыбак, хотя я и слова не успел произнести. – Конар нас предупреждает. Нам приготовили засаду… Надо уйти от озера и пробираться в деревню через буковую рощу».

Мы свернули с тропинки, пробились через кусты, пересекли магистральную дорогу, и шли

сперва через лес на запад, а потом – краем поля в сторону деревни.

И теперь Рыбак рассказывал мне о врагах. Враги бывают двух видов. Одни пресмыкаются в кранноне и изо всех сил вредят тем людям, которые, обладая особым даром, стараются приобрести силу и через нее приобщиться к знанию. Они не только пытаются отнять у людей здоровье, сделать их несчастными и невезучими. Они вместо истинной силы предлагают силу ложную, обманывая людей и делая из них армейских солдат и офицеров, или магистратов, или жрецов «глупых» религий. Этих врагов обычно называют фоморами.

Намного сильнее и опаснее фоморов другие враги, которых именуют балорами. Балоры гнездятся в гатуате и стараются препятствовать связи миров – краннона с аннуином. Они не хотят, чтобы охотники за силой становились воинами силы-знания. Ибо чем больше будет истинных воинов, тем малочисленнее и слабосильнее будут они, балоры, и тем тщетнее и бессмысленней будут их усилия подменить истинное знание знанием обманчивым и призрачным и знающую силу – силой бесчувственной, глухой и незрячей.

(3) Мы с юга вступили в буковую рощу и, пройдя через нее, с запада, через калитку, вошли в деревню.

У пруда под орехом Рыбак остановился и некоторое время что-то старательно объяснял, обращаясь ко мне на том галльском наречии, на котором я ни слова не понимал. А потом, как бы опомнившись, повел меня к своей хижине.

Я впервые вошел в нее.

X. Я уже вспоминал, что это было единственное круглое здание в деревне и что это была мазанка.

Внутри было душно и сыро. И было темно, потому как Рыбак прикрыл за нами входную дверь, а отверстие в потолке в центре жилища было слишком узким.

Но Рыбак сунул в очаг под отверстием смоляной факел. И когда факел разгорелся, я увидел возле очага два круглых столба, которые поддерживали крышу, и стены жилища стали выступать из мрака – круглые, с нишами.

Я насчитал пять ниш или отсеков. Гельветы называют их «имдае», что в буквальном переводе означает «ложа». Но три из них были закрыты: одна была завешена серой тканью, другая – бычьей шкурой, а третья – заставлена плетеным экраном.

В четвертом отсеке помещалось собственно ложе – то есть матрас, на котором я разглядел широкую и высокую кожаную подушку и тоненькое шерстяное одеяльце.

В пятом стенном отделении на охапке сена лежал деревянный стол – именно лежал,

потому что у этой столешницы не было ножек. Рядом со столом на земляной пол были постелены тростниковая циновка и звериная шкура – насколько я понял, медвежья.

В эту пятую нишу Рыбак отнес факел, воткнул его в бронзовый напольный канделябр. И тогда я смог обозреть, с позволения сказать, живопись: на необожженной глине были начертаны какие-то странные существа, не то четвероногие птицы, не то крылатые олени и бараны с птичьими клювами.

Вернувшись из ниши, Рыбак быстро воспламенил второй факел, который воткнул прямо в землю возле очага.

И тут на столбах я увидел высохшие человечьи черепа – маленькие, словно детские, сморщенные, с длинными седыми волосами.

Мне стало не по себе, и я обернулся к хозяину дома. А тот, отрицательно покачав головой, возразил:

«Это черепа взрослых людей. Но гельветы их так обрабатывают, что они уменьшаются в объеме. Хочешь, я покажу тебе череп величиной с дикое яблоко?»

Я затряс головой. А Рыбак усмехнулся и пояснил:

«Здесь до меня жил один вауд. Он был солдатом и собирал головы врагов. В основном аллоброгов. У него эти сокровища были развешаны по всем стенам. Я их снял и сложил в сундук. Но эти не стал трогать. Они намертво прибиты к столбам».

Рыбак замолчал. Потом подмигнул мне и сказал:

«Под старость этот вояка стал фомором. Мне было приказано выгнать его и переселить на кладбище».

О каком «переселении на кладбище» в действительности шла речь, я не успел спросить. Так как Рыбак неожиданно поменял тему и, глянув на меня зелеными детскими глазами, вроде бы ни с того ни с сего сказал:

«Не мучай себя, маленький римлянин: жив твой отец или не жив? где и когда умер? Запомни: чтобы обрести силу, надо перестать бояться смерти. Чтобы приблизиться к знанию, надо понять, что смерти нет – есть лишь движение через перекресток, из тумана в туман, из темноты – в сумерки и дальше – в солнечную ясность».

Гельвет замолчал. Но взгляда своего не отводил, словно гладил меня по лицу, лаская и успокаивая.

«А я… я его еще… мы с ним когда-нибудь встретимся?» – зачем-то спросил я.

Рыбак не ответил. Он взял меня под локоть и подвел к стенному углублению, в котором на сене лежала столешница.

Велел сесть на циновку. А сам ушел к очагу. Раздул угли. Подвесил котелок. Потом исчез во мраке на противоположной стороне хижины. Потом внезапно вынырнул из темноты слева от меня. Сел рядом на медвежью шкуру. И поставил на стол человеческий череп.

Череп был большим, снаружи отполированным до блеска. Зубы были покрыты черной эмалью, в отверстие для носа было вставлено золотое кольцо, в пустые глазницы – стеклянные глаза. В левом стеклянном глазе я увидел два зеленых зрачка, в правом – целых три фиолетовых. К макушке черепа была приделана костяная ручка. Рыбак потянул за нее, и череп… распахнулся, словно древний бронзовый кубок с крышкой.