Детство Ромашки

Петров Виктор Иванович

Дедушка долго молчит, выколачивая трубку, а затем уж неведомо в который раз принимается рассказывать, как полиция вывозила семью Пояркова из Балакова.

—Сидоровне спасибо, а то бы в тот час и не повидались. Прибежала, кричит: «Поярковых полиция забирает». Кинулся я, а у ихней избы и народ и полицейские, как на пожаре. Протиснулся я между людей, а их уже на подводы сажают. Максима Петровича с Акимкой в один рыдван, а Пелагею с малым и Дашуткой — в другой. Близко-то не подойдешь, полицейские не дозволяют. Кричу Петровичу, а он со старшим из полиции спорит. Акимка услышал, вскочил в рыдванке-то, белый как стенка сделался и свечечкой вытянулся. Тут и бабаня подоспела. Отпихнула полицейского, выхватила из

рыдвана Дашутку да бежать. Полицейский — за ней, я его плечом остановил и говорю: «Девчонка-то не Поярковых, ее моя старуха из Двориков привезла. Гостья она в Балакове». Старшой из полицейских расспрос повел. Выяснил, чья Дашутка, и спрашивает: «С кем же ты желаешь жить?» Она, бедная, и к бабане-то льнет, и к Пелагее тянется. А тут Акимка в нее вцепился, дрожит весь, просит: «Едем с нами, Дашутка, пожалуйста, едем». Глядеть на него в ту пору невозможно было...

Пометалась Дашутка, пометалась да и полезла к Пелагее в рыдван. А я вот все жалкую. Думается, ей у нас поудобнее бы жилось.

В эту минуту в ворота склада застучали чем-то тупым и тяжелым, а сквозь метельный гул долетел звонкий нетерпеливый вскрик:

Э-э-эй!

Ай за дровами кто в такую непогодь?— удивился дедушка и, нахлобучив на ходу шапку/ торопливо вышел из сторожки.

Он быстро вернулся, а за ним в ту же секунду вбежал Махмут.

—Чего тут сидишь?! Чего ждешь?— радостно закричал он, широко раскидывая руки.— За вами быстрей скакал! О-ой, какой дела ладный! О-ой, какой хороший! Собирайся скорее! Бери Ромашка с собой. Царский служба конец пришел!

Дедушка уже надел на себя чапан, быстро затягивал кушак, спрашивал:

Да неужто это правда, Ибрагимыч? А? Когда же это, Ибрагимыч? А?

Не знаем когда. Нашем Балакове нынче слух получился. Ромашка!—Он обнял меня, закружил по сторожке и радостно выкрикнул: — Свобода пришел! Революция пришел! Царь с престола долой согнали. Село ехать давай! Давай, давай!..

Скоро мы мчались по широкой Мариинской улице. В снежной карусели группами и в одиночку куда-то спешили люди. Ветер разметывал выкрики, смех, доносил слова песни. Мы разминулись со встречной тройкой. На мгновение мелькнули золоченые пуговицы на сизых шинелях и кокарды на черных шапках, притянутых рыжими суконными башлыками.

—Земский с жандармами в Вольск пошел!—оглянувшись, крикнул Махмут и весело подстегнул сбавившего шаг рысака.

Коня он осадил вблизи огромной темной толпы, запрудившей улицу у здания полицейского участка. Она стояла тихо, не шевелясь, и метель дымилась над ней. С балкона, упираясь в резную решетку и высоко вздевая руки, говорил доктор:

—Братья! Сегодня мы празднуем победу. Солнце счастья воссияло над страдалицей землей русской. Кровавый император, тиран народный, низвергнут! Да здравствует отныне свобода, равенство и братство! Да здравствует справедливость! Ура!

—Уррр-а-а!—перекатилось над улицей, и долго этот могучий и рокочущий возглас толпы раскачивался гудящей метелью.

А когда он утих, с балкона раздался другой, где-то раньше слышанный мною голос. Издали, да еще в снежной мгле трудно было различить черты лица, однако черные вислые усы, темные широкие брови показались мне очень знакомыми. И тут я вспомнил, что мы вместе с Акимкой видели этого худощавого осанистого человека на тайной сходке в Бобовни-ковом яру.

...И не братство и не равенство,— словно от звенящей глыбы откалывал он слова и кидал их в толпу.— Пока власть в руках капитала, рабочему и крестьянину никогда не сравняться с вами, господин доктор. Солнце свободы воссияет, когда власть будет в руках трудового народа. Да здравствует

рабочий класс, крестьяне и солдаты, сокрушившие царизм!

Уррр-а-а!—взметнулось и потрясающе загремело вокруг.

КНИГА ЧЕТВЕРТАЯ

1

Зима была холодная, метельная^ но прошла быстро и даже весело. Недели две Балаково праздновало свержение царского строя. Народные толпы с красными флагами ходили по улицам, а вечерами на площадях перед соборной церковью и земским управлением жгли костры, швыряя в них чучела царя с царицей и Гришки Распутина. Потом начались поулочные сходки. На них выбирали депутатов в комитет народной власти. Длились они по нескольку дней. На нашей улице сходка не успеет собраться, как заварится свара между мясниками и лабазниками-мучниками,—а их на Базарной больше сорока душ жительствовало. Дедушка один раз пошел, другой, а в третий раз уполномоченный от временного революционного комитета народной власти заявил ему:

—Зря, старик, бороду морозишь. В Балакове ты человек пришлый, в чужом, горкинском доме живешь. Тебя и в поселенном списке нет.

Дедушка заспорил с уполномоченным, но Махмут Ибрагимыч, забежавший поинтересоваться, о чем идет на сходке разговор, потянул дедушку за рукав, сказал:

—Зачем на его слова своя хороший слова тратишь? Пы-люнь и ногой три! Он — денежный, ты — бедный. Кричи, караул шуми, он уха зажимает, и псе. Айда домой!

Дедушка больше на сходки не ходил.

О том, что комитет народной власти избран, а председателем в нем поставлен доктор Зискинд, стало известно на страстной неделе.

Заглянувши к нам, Пал Палыч с сокрушением говорил:

—Не того, не того я ждал, но что поделаешь.— И он беспомощно развел руками.— Сила, говорят, и солому ломит. А она пока у таких, как господин Зискинд-с. Что говорить-с... Революцией он клянется, красного галстука не снимает, а представителей трудового народа в комитете народной власти один человек. Остальные все-с так называемый деловой народ. Вот как хотите, а весной все иначе пойдет. Глянет солнышко, осветит-с и правду и ложь. Трудовые люди поймут, во всем разберутся...

А весна будто и не начиналась. Май на исходе, тепла же не было и нет. Холод, сушь, непрестанно дуют ветры. Косматые косяки пыли с метельными повизгами мчатся по широким балаковским улицам и, взвихриваясь, вздымаются выше церковных куполов. Небо из края в край затянуто желтой мутью, и солнце за ней рыжее, негреющее, похожее на круглый противень, кованный из выцветшей красной меди. Куда ни посмотришь, всюду шуршащие на ветру сумерки. По улицам, переулкам и площадям они будто ворочаются и движутся вместе с песчаной поземкой, в степи за речкой Балаковкой колышутся пепельно-сизой пеленой, а над затоном и Волгой свисают бурыми пологами, купая края в разлохмаченной волнами белопенной ревущей воде.

Теперь мы с дедушкой сторожим и казенные дровяные и лесные склады. Огороженные со стороны Балакова глухим тесовым забором, они на полверсты растянулись на суглинистом крутобережье Волги, в самой горловине затона.

Волга хоть и очистилась от льда и разлилась, однако настоящего половодья нет. Пароходов тоже не было ни сверху, ни снизу. Редко-редко в разбудораженной ветрами туманистой волжской дали прочернеет рыбачья будара или по самому стержню проползет плот. Но заметишь это только днем, а ночью гудит непроглядная тьма, злобно урчат, сшибаясь, волны и с грохотом ударяют в берег, сотрясая его.