Детство Ромашки
Шрифт:
Нынче нам сторожить ночью. Вышли пораньше, чтобы за* светло дойти до Волги. Старшой дневной смены Никанор Игнатьевич Лушонков сдал дедушке ключи от ворот и заторопился домой. А его напарник Серега Курняев оборочные мочки 1 на лапте порвал и теперь сидит на березовом обрубке и вплетает новые. Разминая пальцами и смачивая слюной лычко, Серега жалуется на Лушонкова:
—Поганый он. На людях ласковый. Не говорит, а поет, ровно жаворонок в небушке. А останься с ним глаз на глаз — поедом ест. Лапоть-то я через него сгубил.
Дедушка подсвечивает ему фонарем, советует, как удобнее вплести новую мочку. Серега встряхивает нечесаными
Я сдружился с Серегой почти с первого дня знакомства. Однажды Пал Палыч остановил меня на улице и, придерживая за рукав, торопливо заговорил:
—Вот что-с, молодой человек. Выслушай и деду передай. Устроил я в сторожа на склады малого одного. Не с вами в смену, однако устроил-с. Приголубьте его. Паренек он славный, но уж очень горькой судьбы. И ты, Ромаша, поговори с ним, и так, знаешь, подушевнее, подушевнее...
Встретившись с Серегой, я никак не мог найти повода для разговора. Он сидел на пороге сторожки и, опустив руки с коленок, исподлобья рассматривал меня. Лицо у Сереги узкое, будто его когда-то сжали, а нос вытянули и заострили. Плечи вислые, руки короткие, с жилистыми кистями и цепкими пальцами. Рассматривал он меня долго, а потом вдруг передернул плечами и заявил:
—Пал Палыч баил, что парнишка совсем, а ты вон какой здоровенный. Чего стоишь? Садись, потолкуем, пока наши старшие склады обходят.
Поначалу наша беседа шла вяло. Потужили, что долго тепла нет, поговорили о сходках и замолчали. Но вот затеялся разговор про народный комитет, про доктора Зискинда, и Серега расшумелся на всю сторожку, утверждая со слов Пал Палыча, что Зискинд человек вредный и не своим делом занялся. Я не пытался защищать Зискинда, а только сказал, что доктор он хороший. Серега накинулся на меня:
Там уж!.. Ежели тебя лечил, то — звезда среди дня? А за кого он стал? За богатеев!..
А откуда ты знаешь, что он меня лечил?— перебил я Серегу.
Эка!—усмехнулся Серега.— Мне про тебя и про всех твоих с трех рук известно. Пал Палыч целую ночь мне рассказывал. И про тебя, и еще про Акимку Пояркова, и про все ваши похождения я знаю. И про Макарыча все знаю, и про Поярковых. Я сам видал, как их полиция вывозила. Знаю, что вы живете во флигеле, а флигель тот княжеским прозывается. И про дедушку твоего все знаю, и еще про Сержанина Семена. А вот Лушонков, чтоб ему одни собаки снились, чуть не каждый день добавляет. Только по его выходит, что вы люди какие-то аховые. Сын-то у Лушонкова квартальным был. Ежели бы, говорит, царь на престолах удержался, всех ваших в тюрьму бы запичужили, а тебя — в тюремный приют. А еще Евлашиха... Знаешь ее, поганку? Так она и тебя, и деда,иба-баньку твою из души в душу клянет. По ее и ты, и Макарыч, и все, кто у купца Горкина был в службе,— вроде злодеев.
Серега хоть и урывками, но действительно знал обо мне почти все. В его крикливом и беспорядочном разговоре слова «а тебя — в тюремный приют...» не то смутили, не то заинтересовали меня. Я не знал, что такое приют, да еще тюремный, и спросил:
А тюремный приют какой бывает?
А я знаю? Говорил Лушонков, туда всех воров, которые из мальчишек, заключают. Сирот тоже. А ты вроде меня сирота.
А ты разве сирота?— удивился я.
А то нет, что ли!—пошмыгивая носом и поникая, тихо произнес Серега
Родом Серега из села Рядного, Пензенской губернии. В Ба-лакове оказался прошлым летом. С отцом на хлебную уборку в заволжские степи шли. До Волги дошли, а отец возьми и захворай на Вольской пристани. Кто знает, какая болезнь. В одночасье умер. Полицейский с мужиками вкатили отца жердинами на рогожу и уволокли. Кричал Серега так, что и голосу и ума лишился. Остался Серега на пристани один-одинешенек. Добрые люди ему копеек, семишников в руки насовали. Езжай, говорят, домой. А где он, дом-то? В Заволжье собирались, отец избенку продал. Мечтал к деньжонкам, что за избу с подворьем выручил, на уборке подработать да и осесть там, в степи. В Рядном-то жизнь плохая вышла. Мать мирской бугай до смерти ушиб. Брательника старшого на войне убили. Куда же Сереге деваться? День живет на пристани, другой. Й вот подходит к нему барыня. Здоровенная такая, толстая, лицо жирное, со складчатым подбородком. Платье на ней в кружевах и в стеклярусе. Потыкала она Серегу зонтиком в плечо, шляпой с перьями покачала и затужила:
—Ах-ах-ах! И какая же тебя беда пристигла?— И опять ширкнула" зонтиком в плечо.— Ну-ка, вставай, глазастый! Едем со мной. Хозяйство у меня — слава господу. И прокормишься возле него, и обуешься, и оденешься...
Вот так и попал Серега в Балаково, к владелице крендельной пекарни, огромной харчевни и лучших номеров с буфетом Ульяне Евлампиевне Рогачевой, а по-уличному — к Евлашихе. Хороших слов для Сереги у нее и на три дня не хватило. На четвертый она уже топала на него ногами, обзывая злыднем, гольтепой, галахом. Поднимали Серегу на заре, а засыпал он за полночь и там, где валил его сон. И что только не делал Серега: и полы мыл в номерах и в харчевне, и белье стирал, и кастрюли, сковороды, противни чистил, двор подметал, крендели из пекарни в крендельную лавку возил! Как-то не выдержал, на ходу уснул и с лестницы скатился. И ведь чуял, что его будят, а проснуться не мог. Водой отливали. Отлили, спрашивают, а у него язык не ворочается. Неделю в пекарне на печи отлеживался. Пока отлеживался, царя сместили. А царя сместили — Евлашиха всех поваров, пекарей рассчитала, а Сереге трешницу сунула — и рукой на дверь:
—Иди-ка ты, дитятко, откуда пришел.
Пропадать бы Сереге. Зима, стужа, метель, а он на улице. Идет по Мариинской, ищет дом, в который бы Христа ради попроситься, согреться, да в какие ворота ни торкнется — заперто. Заплакал у чьей-то калитки, ткнувшись в ледяную доску. И вот тебе — Пал Палыч. Сначала мимо прошел, про-звякал железным бадиком по мерзлому снегу, а потом вернулся, схватил Серегу за плечо, вгляделся, раздвоенную бородку рукавицей растер и спрашивает:
—Ты что, паренек? И плачешь? И, словом-с, кто ты? Когда Серега рассказал, что с ним случилось, Пал Палыч
взял его за руку и привел к себе. Накормил, напоил, спать уложил. И все это молча, только сердито в бороду пофыркивал да, останавливаясь у окна, грозил кому-то пальцем.
Кормил, поил его Пал Палыч больше двух недель. И еще бы содержал, да Серега засовестился. Живет Пал Палыч бобылем. Сам и печку топит, и стряпает, и на базар бегает. Изба у него голая и просторная, как сарай. Кровати, стола с четырьмя стульями в просторе-то и не видно.
Однажды, набравшись смелости, Серега спросил Пал Па-лыча: