Детство Ромашки
Шрифт:
Этак-то, Митрий Федорыч, капиталец раструсить живо можно,— заметил дедушка.
Дураку можно, а я не лыком шит, не без башки,— опять со злом откликнулся Горкин.— Мальцев, видно, так же думает, как ты сейчас. А я в теперешней неразберихе, что революцией называется, два миллиона наобум кидаю. Другие денежки в кубышки да в ведрушки, а я на дела.
Дедушка набил трубку, закурил.
Чего молчишь?
Да так, Митрий Федорыч, задумался малость,— ответил дедушка.
Горкин рассмеялся, а затем передразнил:
—«Задумался ма-алость»!.. Бросай голову ломать, Нау-мыч. Нехай она у таких, как я, по швам
Дедушка помолчал, пососал трубку и, медленно приподнимаясь, с усмешкой сказал:
Ты меня, купец, извиняй, ежели что не тем словом назову. Ты миллионы наобум кидаешь, а у меня капиталу малость побольше, и цена ему называется — жизнь. Вот я и раскидываю умом, как бы мне жизнь-то не наобум кинуть, а с расчетом. Ты миллионы кидаешь, мыслишь: наживусь при случае,— а мне жизнь на жизнь не нажить, сколь я ни исхитряйся, но и тратить ее попусту смысла нет. А ты меня на пересмешки. Хорошо хоть человеком считаешь, а то ведь у которых из таких, как ты, нам, кроме как «галах», и имени нет.— Дедушка стоял перед Горкиным, слегка сгорбившись. Солнце играло в его мохнатых бровях и словно гладило по просторным залысинам.
О, да ты, Наумыч, философ! — засмеялся Горкин.
С таким прозвищем не встречался. Может, оно и хорошее, может, ты и изругал меня. Наплевать! — И дедушка, придерживая рукой бороду, плюнул.— А вот что мужик я, крестьянского звания и званию тому цена грош ломаный, знаю. И еще вот чего у меня...— Он протянул к Горкину свою просторную ладонь с толстыми, слегка согнутыми пальцами.— Вот в голове-то и идет размышление. Все вы там, горкины, Мальцевы, меж пальцев, как вода, уходили, а ежели мне теперь пальцы сжать, чего получится? — Дедушка сомкнул пальцы в бугроватый костистый кулак и рывком опустил.
Не выйдет, Наумыч. Мы вас капиталом задушим.
Душат веревкой, а она о двух концах,— усмехнулся дедушка.— Давай-ка про дела потолкуем. В Семиглавый-то когда же? Я на ходу. Мне вон только харчи с одежонкой в фургон сложить да ворота открыть. За тобой дело.
—Чай пить идите! — раздался в сенях голос бабани. В ту же мтгнуту она вошла в горницу. Увидела меня, «остановилась:— Чего это у тебя глаза рассиялись?
Своих глаз я не видел, но мешя переполняла необыкновенно радостная гордость за дедушку. Я знал его сильным, справедливым, добрым и ласковым, но ©от таким, каким он стоял перед Горкиным, видел -впервые. Казалось, за его широкими плечами стоит еще одна сила, и такая могучая, что ее никому никогда не сломить и от которой Горкину не укрыться.
—Ну, влил ты мне разума, Наумыч,— с усилием поднимаясь с крыльца, рассмеявшись, сказал Горкин.
Когда-то он (Представлялся мне человеком страшным. Дедушка и то, казалось, опасался его. А теперь я увидел, что он боится дедушку и смех его хоть и бодрый, но деланный, притворный.
Они ушли в кухню, а я стал ждать Ибрагимыча и доктора.
Пролетка остановилась возле самой калитки. Вслед за доктором с нее соскочил Лушонков. Зискинд торопливой, скользящей походкой прошел двор и взбежал на крыльцо, а Лушонков медленно двигался от калитки, держа руки в карманах и озираясь. На нем полицейский мундир, только вместо светлых орленых пуговиц нашиты обыкновенные черные. У фургона он остановился, обошел его кругом, качнул
Куда ехать собрались? — лениво спросил Лушонков.
За кудыкину гору! — сердито отрезал Серега.
У тебя уши, должно, холодные? Так погрею! — грозно произнес Лушонков.
Не как у тебя, знамо. Ты, поди-ка, доси печку в избе дубками топишь, что с казенных складов умчал.
Ай, какой разговор никудышный! —сказал появившийся во дворе Ибрагимыч.— Кричит на вся улица. Дубки, лубки!
В эту минуту на кухне что-то с дребезгом сдвинулось и загремело. Я соскочил с подоконника и мгновенно оказался возле косяка кухонной двери. Дедушка поднимал с пола стул, а Горкин стоял у стола, торопливо засовывал руку за борт пиджака и гневно выкрикивал:
—Торговал я при царе и при эсерах с кадетами так же торговать стану! Твои политические весы тут — ерунда. В торговле весы нормальные. Фунт, пуд, сто пудов, тысяча! И прямо тебе говорю, ье мешай!
Да я не мешаю, поймите,— говорил доктор, прижимая руку к груди.— Но вы своими спекулятивными покупками возбуждаете народ.
А это уж твое дело с народом возиться. На то вас и поставили. Наши деньги, ваш язык. И ты меня брось уговаривать. Ставь вот печать на доверенность да выписывай лекарство! Сердце как гиря пудовая...
А вы, Дмитрий Федорович, совершенно ложно представляете себе нашу деятельность, в частности мою,— прикладывая печать к доверенности, осторожно, но с достоинством заговорил Зискинд.— Я ни к кому не нанимался на службу ради денег, а руководствуюсь убеждениями и высокими идеалами борьбы за организацию такого строя в России, который бы обеспечил свободное развитие всем классам. А вы в пору наивысочайшего напряжения борьбы бросились скупать у растерявшихся людей все, что только можно купить.
А пусть не теряются,— рассмеялся Горкин.— Вон благочинный, отец Петр Виноградов, не растерялся. Говорю ему вчера...
Вот об этом мы с вами и поговорим,— перебил Горкина доктор.— Покупайте амбары, пароходы, даже соборную церковь у отца Петра. Но зачем же вы у Мальцева землю купили? Земля — камень преткновения! В ней интересы дворян и миллионов мужиков! А наша миссия...
Хватит! — расхохотался Горкин.— Ваша миссия! Идеалы организации во-о-он такого строя! Организовал строй, что и сам не знаешь, куда от него деваться. Надо же додуматься! По всем губерниям, уездам, волостям Советы депутатов, а у него в Балакове комитет народной власти... На торговле, конечно, погореть можно, а уж на комитете твоем не то что погорим, а взорвемся, как нефтяная баржа. Не туда загибаешь, дорогой!
Вам бы, Дмитрий Федорович, сейчас подумать об отдыхе где-нибудь на морском побережье,— спокойно заметил доктор.
Вот с этого и начинал бы разговор,— весело откликнулся Горкин.— А то «миссия», «идеи»! Последую твоему совету. Коммерцию свою по Балакову кончаю. Вот провожу Наумыча — и на пароход, а там в Крым, на виноград, а может, и в Баден-Баден махану.
Совершенно правильное решение,— заключил Зискинд, поднимаясь.
—А ты, того, извини меня, пожалуйста. Потревожил, от дел оторвал. Ну, посуди, куда мне с такой рожей на люди? Я вон в номера к себе и то не поехал,— виновато и расслабленно тянул Дмитрий Федорович.