Детство Ромашки
Шрифт:
Мечусь между людьми, взбегаю на бугорки, всматриваюсь в колышущуюся и рокочущую говором толпу, ищу кого-нибудь из своих и не нахожу. Сбегаю к сходням, поднимаюсь на пристань, сквозь плотную и жаркую тесноту пробиваюсь на балкон — и нигде ни одного знакомого. Устал, пот заливает глаза. Остановился, прислонившись к перилам, дышу влажной прохладой Волги. Рядом со мной, лежа грудью на перилах, покуривает мужик. Лица не вижу. Из-под картуза на коричневую шею падают кольца смоляных кудрей. Не говорит, а гудит, видимо, старику, что топчется возле
—Встретить-то встретим, да надолго ль приветим? Наши власти бают, до победы над ерманцами воевать надо.
У старичка редкая седая, будто общипанная борода, розовые пухлые щеки, один глаз слезится. Он передергивает полы чапана, бранчливо, по-бабьи выкрикивает:
—Нет уж, дульку! Никакой власти не признаю! Хоть нового царя назначай, меж ног ему плюну. Двум сынам, вон каким соколам, глаз не закрыл и, где косточки ихние лежат, не ведаю. Да чтоб последнего встретить и опять проводить? Не-е-ет, дульку! Встречу Саньку, посажу в полуфурок — и в степь, за семиглавые горы! В такие тартарары запрячу, что его сам господь бог не отыщет. Так-то вот!..
Напротив меня грудь с грудью столкнулись две женщины. На одной ковровый полушалок, кургузая жакетка из мятого бархата, на другой — кремовая кружевная косынка и желтый атасный казачок 1. Столкнулись, всплеснули руками:
Лёнка!
Танька!
Обнялись, заголосили, запричитали:
И-и, подруженька ты моя сердешная!..
И-и, милая ты моя Татьянушка-а-а!..
Вопли оборвали, как по команде, и заговорили, заговорили, перебивая одна другую:
Петьку, что ли, встречаешь?
А кого же еще!
Ой, Лёнушка, радости нам какие!
И не бай! Не верю! Телеграм пришел, а у меня все отнялось...
А я в Балаково окачу, а думка бьет. Не сон ли? Ну-ка да проснусь?
А я-то, Танюша, измаялась. Все думаю: забыла я его, не признаю. Помысли-ка, пятый год в расставании!
Подошла еще женщина. Высокая, статная, крутобровая. Фиолетовый платок едва держится у нее на затылке. Остановилась, прислушалась к перебойному разговору подружек.
Твой-то хоть писал?
Как ему написать-то? Он буквов ре учил.
—А мой летось накорябал. Пишет: ранетый я. Ручушка* то у него почесть не гнется. Как жить будем?..
Крутобровая поправила платок и заявила:
—А я встречу, какой есть. Без ноги так без ноги, слепой так слепой,— все одно мой, а ребятишкам отец...
Она прошла мимо, величавая, гордая, а подружки, примолкнув, долго глядели ей вслед.
Откуда-то вывернулся Никанор Лушонков. Заношенный пиджак нараспашку, синяя рубаха в белую полоску, как оборка из-под его края. Заметался между людьми, обтирая со лба испарину замызганной тряпицей. Заметил меня, подбежал:
Сынка моего не видал, случаем?
Не видал.
—Беды-то сколько! Не найду. Куда там! Народу-то пропасть! И надо же тому быть: только он из дому, и вот тебе — присыльный из комитета. Сам Зискинд зовет. Всех знакомцев
1 Казачок — кофта с обуженной талией и оборочкой по подолу.
—Где дедушку видел? — прервал я Никанор а.
—А там, на берегу, под кленками. С энтим горлопаном Гришкой Чапаевым сидит. Нашел компанию!..
Не дослушав Никанора, я ринулся на берег.
Молодые кленки столпились на береговом косогоре, под ними, враскат,— ошкуренные сосновые бревна, но на них ни души. Кинулся назад к пристани. И вдруг людей будто толкнуло с берега к пристанским сходням. От говора, выкриков задрожал воздух.
Из-за острова показался пароход. Он медленно шел против течения, заваливая корму серым кудлатым дымом.
Сумка давно оттянула мне руку. Если полчаса назад я надеялся встретить кого-нибудь из своих и, отдав ее, пересказать со слов Ибрагимыча, что в ней листовки, что их надо раздать людям, то теперь эта надежда пропала. Решение пришло само собой: «Рассую, разбросаю сам!»
Вернулся под кленки, отстегнул ремень сумки, заглянул в нее. Четыре пачки, обернутые в желтую бумагу, лежали одна к одной. Сорвал обертку. На листочках бело-розовой бумаги величиной с ладонь такими же четкими и стройными буквами, как и заголовки статей в газете, напечатано:
Товарищи рабочие, крестьяне и солдаты-фронтовики!
Призываем вас и ваши семьи к непримиримой борьбе с предательским Временным правительством — правительством капиталистов и помещиков! Оно обманывает трудящихся! Народу нужен мир, а не война! Объединяйтесь под знаменем Российской социалистической демократической рабочей партии (большевиков)! Берите власть в свои руки!
Заводы и фабрики — рабочим! Землю — крестьянам! Мир — всем племенам и народам!
Не могу определить, радуюсь я или страшусь своего решения. Но руки действовали. Действовали так, как я хотел. Разделил листовки поровну. Одну половину оставил в сумке, вторую рассовал по карманам, за пазуху и, добежав до толпы, поднырнул под локоть какого-то дядьки. Поток людей подхватил меня, потащил, завертел. На пути — фонарный столб. Я обнял его, задержался и принялся рассовывать листки. Лиц не вижу, кому сую. Передо мной только руки — белые и темные от загара. Но вот кто-то, как клещами, сжал мою руку у запястья, дернул вверх. И тут же в руку, схватившую мою, вцепилась чья-то большая, жилистая рука.
—Брось малого! — раздался угрюмый, с хрипотцой голос.
Я вскинул глаза.
Мою руку сжимал сын Никанора Лушонкова. Клок выгоревших до желтизны волос дергался у него на лбу, переметываясь с брови на бровь. Лушонков пытался сорвать руку, что держала его, и не мог. Человек, сжимавший его руку, русобородый, темноликий, со жгучими черными глазами, грозно цедил сквозь зубы:
—Добром говорю, брось! Не то рассержусь, в Волге выкупаю!
Лушонков выпустил мою руку, и толпа подхватила его, поволокла к пристани.