Детство Ромашки
Шрифт:
—Давай листки! — приказал мне дядька.
В карманах у меня осталось немного, и я протянул ему сумку.
—Сыпь отсюда во всю мочь!
Кое-как я выдрался из толпы на берег, сел на бревно под кленками.
Пароход дал привальный гудок и стал разворачиваться. Его палубы были усеяны серыми шинелями. Возле капитанского мостика появился солдат в расстегнутой гимнастерке и будто из себя выхватил красное полотнище, замахал им. Берег дрогнул от криков и всплесков ладоней. Мне не терпелось ближе увидеть все, что происходит на пароходе. Я уже вскочил с бревна, соображая, где легче и удобнее пробраться
—Бежал быстрее Махмутова рысака! — рассмеялся он, обмахивая лицо ладонями.— Удивительно-с. Знал, что вовремя у Волги буду, а все же бегу и бегу...— И вдруг вскочил.— Вот он и казанский жалует!
Из-за берегового выступа выдвинулся корпус второго парохода. Берег встретил его появление еще более дружным и раскатистым криком. Перевиваясь, крик плыл над Волгой. На верхней носовой палубе парохода кострами метались флаги, а на берегу махали руками, платками, картузами и шапками.
Пал Палыч обнял меня за плечи, прижимая к себе, торопливо и взволнованно говорил:
—Смотри, смотри, Ромашка! Смотри и запоминай на всю жизнь. Это настоящая революция в Балаково плывет. Да-с, настоящая! Что будет? Не сумею выразить. Но будет нечто великолепное-с.
Привальный гудок парохода, прибывшего сверху,— низкий, стелющийся. Как и на пароходе, что подваливал снизу, обе палубы были заполнены солдатами. Серые шинели мешались с зелеными гимнастерками, с желтоватыми бязевыми рубахами. По сизой крыше парохода, идущего от Казани, быстро пробежал солдат. Остановившись перед трубой, солдат поднял руку и выстрелил. Через мгновение в чистой голубизне неба вспыхнула рубиновая звезда.
Я стоял. А мне хотелось бежать куда-то, кому-то рассказать, как мне хорошо и отрадно в эту минуту. Но вот пеструю рокочущую толпу на пристани, на сходнях словно кто-то взворошил, толкнул и разметал по берегу. Но, разметав, тут же собрал в две плотные стены. Скоро между ними потек ручей из серых шапок, растерянно-радостных лиц. Одни из этого потока, вскинув руки, бросались к тем, кто их ждал, других из него вырывали. Вскоре весь берег был усеян отдельными группами людей и отовсюду неслись радостные выкрики, смех, плач. Кое-где уже запрягали коней в повозки, а кто успел запрячь, выезжали к дороге.
И вдруг все стихло и остановилось. Стало слышно, как за пристанью урчат приглушенные машины пароходов. Из широких дверей багажного пакгауза выплыло ярко-алое знамя в золотой бахроме. Его нес тот дядька, которому я отдал сумку с листовками. За ним группой вышли Григорий Иванович, дедушка, Александр Григорьевич и еще несколько незнакомых мне людей. Дядька со знаменем поднялся на бугорок, остановился и раза два взметнул вверх и опустил его. Рядом со знаменем встал Григорий Иванович. Сегодня он был в черной косоворотке и казался в ней стройным, подтянутым. Фуражку он держал в руках, и его темные прямые волосы раздувал ветер.
—Товарищи фронтовики! — сильно, со звенящей протя-жинкой воскликнул он, поднимая руку.— От лица фронтовиков и большевиков поздравляю вас с прибытием на родину, к родным и близким!..
А вот и листки! Они фонтаном взлетели над толпой и понеслись, кувыркаясь в воздухе. Мне было радостно смотреть, как хватают их люди.
—Берите, хватайте!
Опамятовался, налетев на Махмутову пролетку. С нее сходили Горкин и человек в коричневом пиджаке с широкими карманами на груди и по бокам. За пролеткой — несколько верховых в черных бешметах с малиновыми газырями, в мохнатых белых шапках, с винтовками за плечами.
Человек в коричневом остановился, прислушиваясь к словам Григория Ивановича, голос которого четко раздавался в тишине:
—Мы требуем мира, мы требуем землю! В Волгу всех, кто пойдет против интересов народа!
Напряженная тишина будто придавила толпу. Человек в коричневом встрепенулся, вспрыгнул в пролетку и, схватив с головы фуражку, взмахнул ею.
Дорогие товарищи фронтовики! — Голос у него зычный, густой, а лицо длинное, с седыми щеточками усов под тонким горбатым носом.— Дорогие солдаты обновленной России! От имени революционного правительства родины приветствую вас! В грозный для нашей отчизны час испытаний вернулись вы к своим домам! — Он приложил руки к груди и с дрожью в голосе воскликнул: — Дорогие мои друзья! Наша революция, свобода наша и независимость в величайшей опасности. Железные полчища немцев грозят уничтожить все, что мы отвоевали, а мутные волны отребья заплескивают чистый корабль свободы и равенства грязью и нечистотами. Продажные агенты Германии — большевики — отравляют сознание трудящихся ложными посулами и призывами!..
Чего-о?! — раздался громоподобный бас, и на повозку, задержавшуюся у дороги, поднялся длинный, с испитым лицом солдат. Он был в грязной, измятой гимнастерке, в таких же брюках, обкрученных до острых коленок сизыми обмотками.— Чего ты про большевиков мелешь? Вот я большевик! Так кого мы отравляем? Каким трудящимся мы лжем? А? Чего примолк? Хваткий! Ишь, с черкесами примчал нас приветствовать! Да чихать большевикам на твое приветствие! «Революция в опасности, немцы ее одолевают»! Так и дуй на фронт, защищай ее, эту твою революцию! А мы вот, большевики, за мир! Уж если мы и поднимем ружья, то за свою революцию! Понял? И ты дуй отсюда, пока я тебе на всем миру морду не набил!
Коричневый человек передернулся и коротко взмахнул рукой у груди. Верховые задергали лошадей.
—Ну-ну, вы!..— погрозил им солдат.— Держись в седлах, а то и свой родимый Кавказ не увидите.— Он запустил руку в карман и поднял над головой бутылочную гранату.— Наскакивай, кому умирать охота! — И вдруг крикнул в толпу: — Разбегайся, братцы! Я им сейчас устрою гром с молниями! — В его руке появилась вторая граната, а за возом оказалось несколько человек, вытянувших перед собой револьверы.
Горкин прыгнул в пролетку, дернул за рукав человека в коричневом, и Махмут погнал своего рысака. Верховые скопом помчались за ним.
—Вот она и началась! — тихо, мечтательно произнес Пал Палыч.
Я не стал спрашивать. Понимал. Началась настоящая революция!
С шумным говором расходился народ с берега, грохоча, разъезжались повозки. Весь пустырь перед Балаковом пестрел людьми. Пароходы один за другим дали отвальные гудки.
Пойдем, Роман,— сказал Пал Палыч.