Детство Ромашки
Шрифт:
Наташка!—закричал Тимофей.
Она появилась на плотине и, опять держась за косы, быстро спустилась к нам.
—Вот чего, милая,—обратился к ней дедушка.—Отъехали мы от Балакова верст с семьдесят. Одолеешь ты их пешком?
—Знамо, одолею,— ответила Наташа.
Так вот. Иди. У нас там с внуком бабаня осталась. К ней иди. Рада-радехонька будет.
А тятька как же? — подняла удивленные глаза Наташа.— Один-то он как же?
Да я, дочка, проживу!—воскликнул Тимофей —Один-то я и бунт устрою. Брошу стадо, и нехай его твой жених по степи собирает. Так, что ли? — почему-то спросил
Я не нашел слов, чтобы ответить. Смотрел на Наташу, и мне очень хотелось, чтобы она поскорее уходила в Балаково, к бабане.
А ну, Ромашка, доставай мою сумку. В передке она,— распорядился дедушка.— Вот так-то,— произнес он, забирая у меня сумку. Из сумки вынул тетрадку, вырвал из нее листок, протянул мне карандаш и криказал: — Пиши так: «Любезная Марья Ивановна и бабаня! Принесет тебе это письмецо девушка Наташа. Приголубь ее до нашего приезда, как свою родную. Мы едем в благополучии, целые и здоровые. Низко тебе кланяемся».
Ух, и огневой же ты старик! — сказал Андрей Филимонович.
Загорелся. Тлел-тлел да и вспыхнул,— рассмеялся дедушка и велел запрягать саврасых.
24
Поздним вечером мы распрощались с Андреем Филимоновичем. Миновали Ерши и опять едем по степи. В ночи не видишь, а лишь чувствуешь ее простор по глубокому темному небу, густо усеянному звездами. Под колесами однотонно гудит дорога, тупо цокают копыта, поскрипывают рессоры. Серега спит, всхрапывая под армяком. Думается как-то обо всем сразу: идет ли уже Наташа в Балаково, долго ли нам еще ехать до Семиглавого Мара? За раздумьями я не заметил, когда остановился фургон, и удивился, увидев звезды не только вверху, но и где-то неподалеку от колес фургона, внизу, в густой черной бездне. Звезды там, вздрагивая, расплывались, а одна лохматилась и будто дымила. Возле нее что-то горбатилось, шевелилось, чем-то взмахивало.
—Эй, дядя! — крикнул дедушка.— Далеко ль до Оси-новки?
Горбатившееся возле звезды приподнялось и ответило звонким ребячьим голосом:
Я не дядя, а парнишка! А до Осиновки верстов двенадцать.
А заночевать тут возле тебя можно?
Ночуй, жалко, что ли!
Вглядевшись, я понял, что мы стоим на берегу пруда, а в его выглаженной тишиной воде — небо со всеми своими звездами. Лохматая звезда — не звезда, а костер. И парнишка стал не горбатым. Я видел, как он, приподнимаясь на колени, нагибался, подбрасывая в костер жгутики соломы.
Решили Серегу не будить. Распрягли лошадей, привязали их к задку фургона и направились к.костру.
Парнишка, накрыв плечи мешком, сидел на охапке соломы и, приложив ладонь к бровям, рассматривал нас по очереди. Курносый, конопатый, а глаза темные и как буравчики.
Осинские? — спросил он.
Нет, не осинские,— ответил дедушка.
Отколешние же?
Из Балакова.
У-у, издалека! — Выхватив из-под себя горсть соломы, парнишка бросил ее на костер.— У вас чего есть? — поднял он лицо к дедушке.
Как — чего?
Ну, соль у вас там есть ай, как у нас, пропала? Мы прямо бедуем без соли да без
А ты какого села житель? — присаживаясь возле костра, спросил дедушка.
Да тут неподалечку. Еремеевские мы будем.
Чего же тут ночью оказался?
Сетки ставлю. Карасей да раков ловлю.
Раков? — удивился дедушка.
Ага. Лавочник наш сильно раков уважает. Я их ему на гас меняю. Ведро наловлю, он мне шкалик гасу за него. А поп — карасей. Карасей я ему на соль меняю. Ну и скупой он, прямо несказанный! Надысь ему вон энтаких карасищев отнес, в две ладони шириной. Восемь штук один в один, а он горстку сольцы набрал и выносит. Я было назад у него карасей встребовал, да он как рявкнет, ровно верблюд! И когда только его с лавочником революция настигнет! Егор Панков сулит им крышеи устроить, а ничего у него не получается.
Кто же он, Панков-то? — поинтересовался дедушка.
Да наш сосед. С войны пришел. Да разве он их пересилит? Они всю революцию захватили. Лавочник лавку прикрыл и вроде за десятского на селе, а его зять от волости начальник. И все у них: и соль, и гас, и нитки.
Плохие у вас дела,— сказал дедушка, поднимаясь и отходя к фургону.
Плохие,— согласился парнишка.— А у нас с маманей и совсем никудышные. Тятяшка с войны пришел газами отравленный, гляди-ка, вот-вот умрет, а у маманьки грыжа вон какая. Спасибо, я на ногах, а то бы гибельная гибель...
Дедушка вернулся с объемистой сумочкой.
Тебя как зовут-то, паренек?
Ефимкой. А что?
Нет ли у тебя, Ефим, посудинки какой?
Зачем? — недоуменно спросил он.
Да вот хочу тебе сольцы одолжить.
У Ефимки вытянулось лицо, глаза расширились и остановились. Вскочив, он исчез в черноте ночи. Появился минуты через две и поставил перед дедушкой прокопченный солдатский котелок.
Дедушка перехватил пальцами сумочку на половине и почти до краев наполнил котелок солью.
—Вот так-то, Ефим,— сказал он и, завязывая сумочку, вернулся к фургону.
Ефим рывком опустился на колени и, так же недоуменно глядя на меня, как минуту назад смотрел на дедушку, вздрагивающим полушепотом спросил:
—Вы кто?
Я не успел ответить, как он проворно закрестился, радостно глядя на меня, и замахал ладонями:
—Не говори, знаю! Вы — святое видение мне. Вы и ма-маньке однова виделись.
Сколько я ни говорил ему, что мы люди и едем из Бала-кова по делам, он тряс головой и счастливо смеялся.
—Да на, пощупай меня! — не выдержал я, протягивая ему РУку.
Он по-прежнему отмахивался и, перебежав на ту сторону костра, прошептал:
Знаю. И старик на апостола похожий. У нас в церкви на правом клиросе такой же нарисованный.
А что, Ефим,— вернувшись, обратился к нему дедушка,— не укажешь ли ты нам тут местечко потравянистей, чтоб коней попасти?
А тут вот! — с живостью откликнулся он.— Айдате, я покажу. Недалечко. По отножине прудовой пырей — вот, по коленки, и густючий. А может, вам сена? У меня есть, я уж три копны нажал. Свежее. Я враз припру! — И он мгновенно пропал за кругом света от костра.