Детство Ромашки
Шрифт:
—Воды надо, воды!
—А ну-ка, сынок,— тихо сказал дедушка и подхватил меня под локти.— Ну-ка, мне на плечо да живо на крышу. Я воду тебе подавать буду.
Воды потребовалось немного. Мне даже не верилось, что пожар уже затушен и дедушка кричит из темноты:
—Роман, чего же ты? Спускайся!
Я бы и рад спуститься, да чуть шевельнусь — в плече такая боль, хоть кричи...
—Ты ай повредился? — тревожно спрашивает он. Кое-как сползаю с крыши ему на руки, а он словно чувствует, что мне не по себе, спрашивает:
Какая с тобой беда?
Да ничего,
Кто?
Да тот, что поджигал...
При трех каганцах Максим Петрович осматривает мое плечо, заливает йодом и приказывает:
—В случае сильной боли кричи. Кричать стесняешься — зубами скрипи. А страшного ничего нет. Вскользь удар-то пришелся, кожицу содрал. Ничего, заживет.
Тетка Пелагея рвала простыню на ленты, вешала их через плечо Максиму Петровичу, растерянно бормотала:
—Беда-то какая! Беда-то!..
В дверь заглянула курносая девушка, швырнула через порог валенок, протараторила:
—Должно, кто-сь на пожаре потерял. Отдайте.
—Отдадим,—откликнулся Максим Петрович, перевязывая мне плечо.
Не слыша боли, я смотрю на валенок. Серый, осоюженный по носку и заднику желтой кожей, он валялся на полу, а у меня было такое ощущение, будто я держу его в руках и в нем дергается, ворочается нога поджигателя. Говорю Максиму Петровичу, чей это валенок. Он смотрит на меня и с усмешкой отвечает:
—Ну что ж, разберемся. Не найдется хозяин, твоя правда. А сейчас давай-ка, Ромашка, спать. Даша, ну-ка, дочка, сообрази, где нам его уложить.
Дашутка словно и не ложилась. Такая же, как и утром, ладная, гибкая, с аккуратно заплетенной косой, она встряхнула фартуком, торопливо ответила:
А я ему, дядя Максим, в чулане постелю. Ладно?
Ладно.
Что настелила мне Дашутка, не знаю, только я лег во что-то прохладное и мягкое. Сладостный покой охватил меня в одно мгновение.
29
В тишине будто издалека плывет, раскачиваясь, ласковая, баюкающая песня:
Как задумал комарик жениться На веселой вдове стрекозушке, Она ни прясть, ни ткать не умеет, Ни шить, ни мыть не горазда. Полетел комар с горя во лесочек, И сел он там на дубочек. Поднялась в лесу шуря-буря, Комарика с дуба сдуло. И упал комарик при дороге, Поломал горюн себе ноги...
Песня смолкала, расплываясь в тишине, а через минуту-другую начиналась снова. Но однажды допелась до «ни шить, ни мыть не горазда» и уплыла куда-то, пропала. За стеной послышались быстрые, легкие шаги, скрипнула дверь. Я почувствовал, что кто-то подходит к моей постели. Открыл глаза. В ногах, за кроватной спинкой, стояла Дашутка. Кончики платка под подбородком растянуты, губы поджаты, а глаза весело поблескивают.
—Это ты пела?
—Про комарика —я,—откликнулась она.—Это я Павлушку баюкала. "А ты проснулся или еще спать станешь?
—Проснулся,— ответил я, приподнимаясь с подушки.
—Ой, не вставай! — испуганно воскликнула она.— Дядя Максим велел не будить
—А где Акимка?
—А на бахчу уехал. Все уехали. И дедушка и тетка Поля. Знаешь, какая у нас бахча! На ней, гляди, уж и дыни поспели.— Она вдруг сдернула с головы платок; скомкала его в руках и сдавленным голосом заявила: — А чего у нас тут шло!..
Я еще не успел спросить, что же тут шло, как Дашутка заговорила:
—Валенок-то опознали! Пришел отец Михаилы Иваныча, глянул и говорит: это Семки Турутушкина валенок. Дядя Максим с милиционером к Турутушкину кинулся. А его ни свет ни заря жигановский зять умчал. Мать-то Семкина уж выла, выла, все в ноги норовила кинуться. Боится, как бы Семку в кутузку не посадили. А где посадить, если его Долматов к себе в казаки увез? А тут еще беда. Все разошлись, разъехались, и, вот тебе, здравствуйте, почтарь телеграмму принес. Я было ее не брать, а он говорит: ты, девка, как хочешь, а телеграмму оставляю. Я сейчас...— Дашутка вынеслась из чулана, но тут же вернулась с телеграммой, сунула ее мне: — На, читай!
Осиповка. Пояркову Максиму Петровичу. Задержи Курбатовых. Скоро буду.
Ларин.
Я вскочил с постели, не чувствуя боли.
—Макарыч едет! Макарыч! — закричал я и выскочил из чулана в горницу.
Дашутка выставила на стол плошку с блинцами, миску с кашей, залитой молоком, ворчала:
—Ты вроде Акимки при радостях, как телок, сигаешь. Ешь-ка скорей да ложись, а то дядя Максим меня забранит.
Ел я, не чувствуя вкуса. Телеграмма была из Балакова, и я пpeдcfaвлял себе, как сейчас Макарыч сидит и беседует с бабаней, завидовал ей и жалел, что мы с дедушкой послушались Горкина и уехали из дому. Задержаться бы, и вместе б в Осиновку приехали.
Дашутка говорила не останавливаясь, смеялась, всплескивала руками, но вдруг, насторожившись, посмотрела в окно, скомкала в руках фартук и выбежала из избы. Не успел я подумать, куда она так заторопилась, как со двора донесся ее истошный крик. Я выскочил во двор.
Дашутка, схватив за подол какую-то старуху в черной шали, таскала ее по двору. Старуха замахивалась на нее костылем, а она увертывалась и, не выпуская из рук юбки, кричала:
—Карау-у-ул!..
Я еще не успел добежать до них, как через стенку с соседнего двора перемахнул высокий чернобородый мужик. Он пронесся мимо меня и оглушающим басом громыхнул:
—Замолчать!..
Старуха беззвучно рухнула мужику в ноги, а Дашутка, бледная, с глазами во все лицо, прижимая руки к груди, беспорядочно рассказывала:
Только я в сенцы, а она заглядывает... Испугалась я, ажник в горле захолодело. А она записочку на порог положила, на нее — камушек — и бежать...
Где записка? — спросил мужик, обдергивая гимнастерку.