Детство Ромашки

Петров Виктор Иванович

—Знаю, Семен Ильич. Не заплутаюсь.

Тогда все. Дома держись, как и договорились.— Дядя Сеня бросил под козлы тарантаса какой-то сверток.

Ильич, не сомневайся,— с необыкновенной задушевностью откликнулся Рязанцев.— Жизнь положу, а убеждений наших не предам!

—Трогай! — сказал дядя Сеня, вскакивая на коня. Рязанцев ударил вожжами по лоснящимся крупам коней,

и они вынесли нас за ворота.

Следом за нами скакало двое верховых. Впереди, сверкая пуговицами казачьего мундира,— дядя Сеня.

Грань мы проехали по целине и с великой осторожностью. За нею верховые отстали,

а Рязанцев гикнул, взмахнул кнутом, и лошади понесли.

43

За последним из семи маров началась выжженная казаками степь. Едкая гарь полетела нам в лица из-под копыт всхрапывающих коней и, вздымаясь черным облаком позади, нагоняла и осыпала нас. Тарантас на бездорожье кидало из стороны в сторону, а иногда так встряхивало, что мы едва удерживались в нем. И так час за часом всю ночь. Только перед зарей у реки Солянки выбрались на дорогу в живую, не тронутую пожаром степь.

Черные, словно каждого из нас проволокли через трубу, мы по косогористому склону спустились к речке, запушенной ивняком.

—Отдых!—объявил Рязанцев, останавливая коней в узкой прогалине между ивовыми зарослями.— Ох, и зачернились мы, как те анчутки, что в аду под котлы с грешниками дрова подкладывают,— весело говорил он, наматывая на руку вожжи.— Вы чего же сидите? Выбирайтесь на землю. Тут она не казачья!

Я соскочил с тарантаса и бросился помогать Рязанцеву распрягать лошадей. Наш спутник с трудом сполз с тарантаса. Рязанцев успел подхватить его под руку и, держа возле себя, крикнул мне:

—Роман, под сиденьем брезент. Живо!

Я быстро раскинул брезент под куртинкой ивняка. Рязанцев, поддерживая Шилова под локоть, осторожно положил его на брезент.

—Э-э, товарищ, невеселые наши дела,— протянул он, присаживаясь на корточки возле Шилова.— Ты хоть слышишь, чего я говорю?

Шипов лежал как пласт. Серая бледность проступала даже через въевшуюся в кожу черноту. Рязанцев обтер ему лоб, щеки, помахал в лицо картузом и еще раз спросил, слышит ли он.

У Шилова чуть приметно дрогнули брови, и он с усилием ответил:

Да. Не трогайте меня... Спать, спать я...

Тогда лежи!—обрадовался Алексей Карпыч и качнул меня за плечо.— А ты стоишь на земле? — Он подмигнул и засмеялся.— Так чего же, давай хозяйничать. Пока я коней стреножу, добудь-ка из тарантаса суму мою солдатскую — там мыло, полотенце. Стряхнем с себя сажу казачью да искупаемся в Солянке.

Солянка вся заросла кугой и колючими водорослями. Едва отыскали чистую колдобину. Вода ледяная, но мы наперегонки окунаемся, мылимся, ныряем. Рязанцев бултыхается в воде, колотит по ней кулаками:

—У-ух, и ловко! У-ух, гоже!..

Я давно уже выбрался из речки, оделся, а он все ухал, крякал, шлепая себя по бокам и плечам.

После купанья я впервые заметил, что его темное от загара лицо осыпано мелкими-мелкими рябинками, а глаза под веселыми белесыми ресницами — с зеленоватыми радужными и голубыми белками. Одеваясь, он говорил:

—Приеду в Сулак, ахнут. Все писал: «Не ждите». Супруга, знамо, мне в ответ письмо

за письмом: «У нас революция». Вот приеду, погляжу, какая она там... За фронтовую жизнь, окопную, кое-чего понял, да и Семен Ильич натракто-вал годов на десять вперед. Вот, парень, человек! Удивительный! Что ни скажет, так в самую точку, что ни сделает — в самый раз. Через наш лагерь больше не коней прошло, а людей с революционным пылом. Вот он какой! Нас у него в команде не больно много, а все как есть большевики. Да-а...—Рязанцев вздохнул.— В Сулаке-то у меня семья: жена, парнишка четырех годов, отец с матерью. Еду домой, а душой томлюсь. Вон получил Семен Ильич команду трогаться в последний и решительный бой, а меня, ишь ты, в Сулак... Да погляжу, может, сноровлюсь там боевой отряд или дружину сколотить...— Одевшись, он тщательно обдернул гимнастерку, обмел пучком травы сапоги и, кивнув на Шилова, калачиком свернувшегося на брезенте, сказал: — Накинь-ка на него мою шинель. Как бы не остыл. Холодновато...

Алексей Карпович набрал сушняка и раздул костер. Затем направился к тарантасу и вернулся с мешком. Вынул из него хлеб, жареную баранину, алюминиевую фляжку с навинченной пробкой и, взглянув на меня, сказал:

—Ешь. На меня не смотри. Я вот,— потряс он фляжкой,— того, выпью. Что-то зябко. Должно, закупался.— Он сделал несколько звучных глотков и потянулся к баранине.

После завтрака Рязанцев скомандовал:

—А ну, Роман, как там тебя по батюшке, давай ложись и спи без думки! Отдыхай! Нам еще долго ехать.

Я словно провалился куда-то в шелестящую темноту. Проснулся, когда солнце заваливалось за бугор, заливая его вершину бело-розовым светом. На крыле тарантаса, опершись руками о колени, сидел Рязанцев, а перед ним полулежал Шипов и жадно ел. На бледном лице ярко выделялись широкие темные брови и небольшие усы.

Увидев, что я встал, Рязанцев крикнул:

—Ходи сюда, Роман!

Шипов сел и, весело закивав мне, протянул руку:

Будем знакомиться. Алексей Карпыч рассказал, кто ты такой...— И он крепко-крепко пожал мне руку.

Значит, сама Долматиха отперла кладовую и дорогу в наш лагерь указала? — спросил Рязанцев.

Представьте себе...— удивленно развел руками Шипов.

Умно... Ох, умно все Семен Ильич обдумал! — воскликнул Рязанцев.— Нет, товарищ Шипов, Долматиха и не почесалась бы тебе отпирать, если бы не ее подружка, женка нашего боевика Ивана Акимыча. А Ивана Акимыча Семен Ильич настропалил тебя в наш лагерь доставить, а уж как он там соображал, не знаю.

Солнце село, и Рязанцев заторопился убирать в тарантас брезент, шинели, а меня послал привести лошадей.

Теперь мы ехали не торопясь, останавливаясь у прудов, чтобы покормить и напоить лошадей да и самим отдохнуть. В Сулак въехали под вторую петушиную перекличку. Улица под луной казалась прозрачной речкой, вьющейся между беленых изб, темных тесовых ворот, заборов и саманных тынов.

Где-то за скопищем крыш возвышалась белокаменная, с двумя куполами церковь, а на ее позолоченных маковках сверкали глазурью лунные отблески. Рязанцев нетерпеливо понукал лошадей и, оглядываясь на нас, все повторял: