Детство Ромашки

Петров Виктор Иванович

Я спросил, что такое тюремный.

А я почем знаю! — с тоскою воскликнул Акимка.— Тюремный, да и все. Мамку начну спрашивать, а она только ругает тятьку — и вся недолга. В тюрьму его заперли, сказывают. Там одна тьма, а окошечки вот с ладонь, да и то в железных решетках. Ферапошка Свислов его в тюрьму запер.

Как — запер? — удивился я.

Не знаю,— отмахнулся Акимка.— Я тогда только на свет зародился и ни шишиги не соображал.— Он отломил от куска корку и сердито сдвинул брови.— Мамка тятьку часом клянет, клянет, а потом как начнет плакать да нахваливать, у меня тогда сердце заходится.— Минуты две он молчал. Затем морщинка меж его бровей

пропала и повеселевшие глаза забродили по избе. Он заговорил тихо, певуче: — Люди сказывают, душа у тяти была веселая, а разум непонятный. С японцами он бился на корабле. Про тот корабль в песне поется: «Врагу не сдается наш гордый «Варяг». Вот, ишь? — Он шмыгнул носом.— Тятька-то службу отслужил и, знамо, домой, в Дворики, вернулся. Мужики вечером соберутся, а он им сказки рассказывает. То смешные, а то такие — волос дыбом становился. Во...— Поерзав на лавке, Акимка рассмеялся.— Мамка моя ой и чудная! Начнет меня ругать и говорит — вроде я весь как есть в тятьку. Слова, говорит, в тебе, как и в нем, не держатся. Бога молит, чтобы у меня язык отсох, и пугает, что Ферапонт Свислов и меня в тюрьму запрет. Только я Свислова-то не боюсь. Я вот, погоди-ка, что ему удумаю! — Лицо у Акимки стало суровым, глаза прикрылись вздрагивающими тонкими веками, голос сошел на низкую гудящую ноту.— Он злодей и кровопивец! Все его так зовут и боятся. А я не боюсь! Я чего-нибудь придумаю... Ты тоже придумывай, ладно?

Не понимая, что мне надо придумывать, я смотрел на Акимку и ждал, что он скажет дальше. А он отщипывал от куска хлеб, бросал в рот, шмыгал носом и щурился.

—Маманька моя страсть бедовая! На картах гадать научилась. Нынче в Колобушкино вдарилась. Тамошние бабы погадать ее кликали. Гляди, оттуда пшена ай ячменя принесет. Нагадает! — Он тихо подмигнул.— Ничего, пускай гадает, а то нам с ней плохо приходится. Вон уж с коих пор с хлеба на воду перебиваемся. Кое-как дожили до сходки.

—До какой сходки? — удивился я.

—Вот те!.. Какие сходки-то бывают? Вон позавчера Фе-рапошка Свислов луг за Россошанкой заарендовал \ Сошлись все наши мужики у его двора, пошумели, пошумели и за долги отдали ему луг на два года. Выговорили с него магарычу четыре ведра да закуски разной. Ой, и напились же!—Акимка взмахнул рукой и рассмеялся.— Я пьяный был несусветный! Песни играл на всю улицу. Вон как! А ты водку пьешь?

Я сказал, что не пил и никогда пить не буду.

—У-у!..— Он вытянул губы трубкой.— А у нас все мужики пьют. На сходке-то все как есть перепились. Федька Курденков бабу свою знаешь как бил?

—Зачем?

—А пьяный же. Пьяные, они разные... Курденков сейчас же в драку кидается, а вот Филипп Менякин выпьет и давай причитать, как по покойнику: «Родимая ты моя маманюшка, и зачем ты меня, агламона-дурака, на свет белый зародила?» А ругается, аж солнце в тучки хоронится! — Акимка на мгновение умолк.— Оно бы всё ничего... Только сплоховал я тогда на сходке. Дашутку сильно обидел.

—Какую Дашутку?

—Говорил же я тебе про нее! — Акимка вскинул на меня погрустневшие глаза.— Какую? Дашутку Ляпунову... Вздумалось мне ее попугать, ну я и пустился за ней. А она и взаправду испугалась. Как помчалась от меня, да со всего маху оземь! Вон какую шишку на лбу набила!

Акимка осмотрел со всех сторон недоеденный кусок и сунул его за пазуху;

Ей отнесу.

Дашутке?

Ага. — Глаза у него засияли. — Обрадуется незнамо как! Хлеба-то у них с матерью тоже не густо. Отец Дашуткин зимой помер. Хворый был. А хворому чего же жить —

вот он и помер... А Дашутка у-ух какая девчонка! Я бесстрашный, а она и того пуще. Я с ней дружу. А ты будешь с нами дружить?

Не знаю...

«Не знаю»... А с кем же ты дружить будешь? Нас в Двориках только и есть двое малых — Дашутка да я. Этой зимой год-то бесов был — тысяча девятьсот тринадцатый. Вот все ребятишки от глотошной 1 и поумирали. Еще Мишка Кур-денков было выхворался, да на пасху враз восемь крашенок2 съел и в одночасье сковырнулся.

В неуемной Акимкиной болтовне столько необычного, что я никак не могу определить, весело или грустно мне его слушать.

Там молоко, что ли? — потянулся он к кувшину. Придвинул, наклонил, заглянул в него.— У-у, квас! Дай-ка кружку!— Налил, выпил и погладил живот.— Вот это да!.. Сильно я хлеба наелся.— Отставляя кружку, кивнул на нее.— Водку-то на сходке такой же вот медной обносили, только без ручки. А хмельная, демон ее возьми! Я как выпил, так земля подо мной враз начала проваливаться.

Я бы не стал пить,— как-то само собой вырвалось у меня.

Как это ты не стал бы? — удивленно посмотрел на меня Акимка.— Раз ты в своем дворе хозяин, то должен пить. Чай, я за свою душу3 пил, а не так, за здорово живешь.

За какую душу?

Ох, и бестолковый! — выбираясь из-за стола, с какой-то безнадежностью произнес Акимка и с решительным видом ткнул себя пальцем в грудь.— В лугах, что Свислов забрал, моя душа есть? Есть. Потому я не баба, а мужик.— Он еще раз приставил палец к груди и наставительно сказал: — Мужик— хозяин, стало быть. Понял?

Нет, я ничего не понял.

Маломысленный ты! — отмахнулся Акимка и со вздохом сказал:—Доедай проворнее да пойдем. Бабанька-то, поди, вон как нас ругает.

Когда вышли из избы, Акимка деловито спросил:

—Улицей пойдем ай задами?

Я не знал, что значит идти «задами», и удивленно посмотрел на него.

—Чего глаза-то уставил? Дорога позади домов, где дворы и огороды. Неужто не знаешь? — удивился Акимка.— Давай уж по улице...

Но улицы-то и не было. Слева еще обозначалось подобие порядка. Избы то выскакивали из него, то, наоборот, вжимались, будто прятались между плетнями. Справа же они стояли как попало, словно их кто расшвырял по зеленому простору.

Акимка что-то рассказывал, размахивая руками, но я плохо слушал. Странное чувство растерянности охватило меня. В Балакове я привык к прямым улицам, в которых стояли высокие и низкие дома с деревянными и железными кровлями. Были там хатенки, крытые щепой и камышом, но все разные, непохожие одна на другую. А в Двориках избы какие-то приземистые, будто их всосала земля, и все, все они на одно лицо — обязательно облупленная стена, в ней кособокая дверь, два крошечных окна, и только на взъерошенных и горбатых соломенных крышах трубы разные: на одной кирпичная беленая, с черным венцом от дыма, на другой вместо трубы — ржавое ведро, на третьей — какая-то старая кошелка...

Кругом такой простор, под чистым небом столько света и зелени, под пологим берегом так весело сверкает речка, а избы стоят серые, угрюмые, молчаливые...

И хоть бы что-нибудь зашевелилось, крикнуло! Все будто окаменело в тишине. Вот рыжий теленок в тени под плетнем положил голову на землю, а на плетне — галка. Оттопырив крыло, она лениво роется клювом в подкрылье. На завалинке— белая корноухая собака. Свернулась калачиком и лежит себе...

На улице не было ни души, и это удивляло меня.