Детство Ромашки
Шрифт:
—Ты откуда п-п-приехал? — подергал меня за рукав Лазурька.
—Лизар! — раздался строгий, требовательный окрик.
—Чего? — откликнулся Лазурька и, засовывая руки в карманы штанов, лениво зашагал к крыльцу.
Остановился у нижней ступеньки и снял кепку. Черные как смоль кудри высыпали из-под нее и зашевелились на ветру.
Хозяин сидел на перилах крыльца и, помахивая ногой, курил. Перед ним, оправляя складки на широкой и длинной, до колен, кружевной кофте, топталась высокая, с широченными плечами и спиной женщина. По голосу, по суетливому движению
—Домок, господин Горкин, конечно, не каменный, но уюта в нем больше, чем в любой саратовской гостинице. Номерки со всеми удобствами, обставленные. Уж ни на что обиды не положите. Любой каприз ваш исполнен будет как по мановению.
—Ой, и ловка же ты на хвальбу.
А свое добро кому не мило?—-игриво заколыхала плечами и огромной грудью Евлашиха.—Дела и у меня торговые. Вы ведь, часом, тоже рябую красавицей величаете.— И она зашлась тонким, тягучим смехом. Ее жирногубое, с двухъярусным подбородком лицо расплылось и зарумянилось.— Не похвалишь, сударь мой, не продашь.
Ну, уговорила, уговорила,— размахивал картузом Дмитрий Федорович.— Веди, показывай свои хоромы.
Лизар! — живо повернулась на крыльце Евлашиха и, стукнув пальцем по ладони, строго приказала: — Беги в харчевню. Накажи повару, чтоб шеметом сюда летел.
Лазурька быстро стянул с себя фартук, скомкал его, бросил через перила на крыльцо и побежал. Скоро он скрылся в глубине двора за решетчатыми воротцами.
«Нет, я никогда не видал его в Затонском поселке. И зовут его как-то чудно: Лизар, Лазурька... Не было в Затоне ребятишек с таким именем»,— думалось мне.
Макарыч между тем расплачивался с извозчиками, бабаня ходила возле багажа, считая узлы, баулы и чемоданы, а Максим Петрович стоял, опершись плечом о перила крыльца, задумчивый и грустный. Я знал, что он все время думает об Акимке, о тетке Пелагее. В Саратове, расспрашивая бабаню, как они жили и живут в Двориках, вдруг сжал кулак, вцепился зубами в его костяшки, едва проговорил: «Боюсь, Ивановна, увижу их — сердце разорвется!»
Я подошел к Максиму Петровичу и, борясь с желанием прижаться к нему, пожалеть, осторожно коснулся плечом его локтя. Будто спросонья, он глянул на меня и криво улыбнулся.
—Прошу в дом жаловать, гостечки дорогие! — пропела Евлашиха, появляясь на крыльце.
Комната, в которую ввела нас с бабаней Евлашиха, удивила своей нарядностью. Железные кровати с высокими узорными спинками, с кружевными накидками на взбитых подушках и голубыми покрывалами, стояли на сияющих медных колесиках. Середину комнаты занимал круглый стол под ковровой скатертью. Его окружали стулья с высокими спинками.
Вот и располагайтесь, мои любезные. Живите, как дома, без стеснения,— выпевала Евлашиха.— Вещички лишние вот сюда сложить можно.— И она распахнула дверцу шкафа.
Спасибо на добром слове,— спокойно сказала бабаня, снимая с плеч шаль и кладя ее на спинку
Вы что же, в сродствии с господином Горкиным? — любопытствовала Евлашиха.
Бабаня устало опустилась на стул.
Нет, матушка, в службе мы у него.
Не экономка будете?
—Уж и не знаю, как сказать,— вздохнула бабаня и с усмешкой кивнула мне.— Ты чего, сынок, у косяка пристыл? Проходи, снимай поддевку-то.
Евлашиха глянула на меня и всплеснула руками:
—Батюшки, ай я опозналась? В княжеском флигеле жил? А тот где же? Харчились вы с ним у меня. Забыла иия-то. Хороший парень. Из простых людей, а уж такого ума тонкого, такого ума!.. Да ты иди, иди!.. Погляжу я на тебя поближе.— Она рассмеялась.— Вот бы Арефа тебя увидала!..
Кто-то слегка приоткрыл дверь и настороженно окликнул:
Акулина Евлампьевна!
Чего тебе? — раздраженно спросила она.
Опять этот, из полиции.
Ох, чтоб ему пусто!..— Шумя широким подолом юбки, Евлашиха прошла мимо меня, недовольно кривя толстые маслянистые губы.
Ну и дока! — закачала головой бабаня, когда за Евла-шихой мягко захлопнулась дверь.— Из всех хитростей сплетена да лукавством перевита. Ты, Ромашка, гляди,— постучала она пальцем о край стола,— язык-то при ней придерживай. Не вздумай сказать, что Максим Петрович в тюрьме был. Она ишь какая: речью мед точит, а глаза — как у тарантула.
Редко видел я бабаню взволнованной. Лицо у нее порозовело, мешочки под глазами подергивались, а нос расплылся и побелел. Еще в Саратове я понял, что между бабаней и Ма-карычем, между ним и Акимкиным отцом есть какая-то важная тайна. Она еще не разгадана мной, но нужна и дорога мне.
—И про хозяина молчи,— так же внушительно продолжала бабаня.— Ишь ведь откуда заходит она с расспросами: не в сродствии ли мы с ним... Будет спрашивать — отвечай: не знаю, мол, ничего, бабаню спрашивайте.
За дверью раздались голоса: торопливый, стелющийся — Евлашихин и раздраженный, бубнящий — хозяина.
—Ну что же? О телеграмме нас полковник предупредил. Да. Поярков работает у меня и никуда не денется.
Горкина перебил мягкий, рокочущий бас:
—А я бы не ручался, Дмитрий Федрыч. Поярков...
Я выскочил из комнаты. В конце коридора шли хозяин, Евлашиха и высокий стройный жандарм. При выходе на крыльцо жандарм выпрямился, приложил руку к козырьку, и на его широкой груди заколыхались аксельбанты.
Может, отобедали бы с нами, господин Углянский? — спросил хозяин.
Уж будьте,любезны! — залебезила Евлашиха.— Такой у меня обед, такой обед!..
Нет, нет, Акулина Евлампьевна! В другое время — с величайшим удовольствием, а сегодня не могу.
Чего там не могу, оставайся.— Горкин бесцеремонно хлопнул жандарма по плечу.
Нет, нет...
Я шмыгнул мимо хозяина на крыльцо. Здесь на лавочке, прислонившись спиной к перилам и положив на них локти, сидел Максим Петрович. Он перекатывал по губам папиросу и пускал из ноздрей кудрявую струю дыма. Увидев меня, смеш« но подмигнул, кивнул на лавку, сказал шепотом: