Детство Ромашки

Петров Виктор Иванович

Тетка Пелагея шла за дедушкой. Она испуганно смотрела мимо меня и медленно поднимала дрожащую руку. Вдруг оттолкнула дедушку, рванулась вперед и пошла, как слепая. Максим Петрович подхватил ее под локти, прижал к себе.

Акимка не мигая глядел на отца и тянул, тянул на груди рубаху. Когда она треснула и расползлась на плече, он бросился к Максиму Петровичу, закричал:

—Тять-ка-а!..

Максим Петрович передал тетку Пелагею дедушке, приподнял Акимку и, весь в слезах, повторял:

Максим

Петрович приподнял Акимку и, весь в слезах, повторял: «Акима, сынок! Акима...»

—Аккма, сынок! Акима...

А он уперся руками в плечи отцу, всматривался в его лицо, спрашивал.

—Ты хворый? Да? Хворый?

Максим Петрович отрицательно качал головой.

А зачем плачешь? Раз не хворый, не плачь.

Да я от радости, сынок!

—Ну вот еще! — воскликнул Акимка.— Люди от войны плачут, а он...— И, не договорив, обвил руки вокруг его шеи. закричал: — Тятька мой! Как я тебя заждался!..

Откуда-то появился Макарыч. Веселый, подвижной, он радостно поздоровался с дедушкой, потряс за плечи ослабевшую тетку Пелагею, встрепал Акимке волосы, назвав его белобрысым огольцом, а меня спросил:

—Где Семен Ильич?

Я совсем забыл, что этим пароходом должны приплыть и дядя Сеня с Дуней. Их на пристани не было. Кинулся к сходням, но дедушка схватил меня за рукав:

Куда ты? Нет Семена Ильича.

Почему нет? Где он?

С парохода на пристань поднимались ротмистр и дама. Дедушка опасливо покосился на них, прошептал:

—Потом расскажу. Пойдем...

На берегу Макарыч усаживал в пролетку Максима Петровича с теткой Пелагеей и Акимкой. Усадил, крикнул Махмуту:

—Гони, Ибрагимыч, чтоб искры из-под копыт сыпались! Для нас Макарыч нанял пароконную линейку. Когда уселись и поехали, он спросил:

—Как же это произошло, Данила Наумыч?

—Да я и не объясню,— развел руками дедушка.— Все шло чин чином. В Саратове погрузились. У Семена Ильича с Евдокией Степановной багажишку порядочно набралось, так помощник нашелся. Мужичок в лапотках. Проворный такой мужичок, непоседливый. Стали к Вольску подходить, глядь — нет мужичка, а около нас вон такой же, какого я сейчас на пристани видал. Скрозь у него золотые пуговицы, на картузе— кокарда, на ремне — шашка. Ну, прямо к Семену Ильичу приступил. Покажите, говорит, ваши документы. Подал ему Семен Ильич паспорт, бумаги, он их тогда без слов сворачивает— и за обшлаг. Задерживаем вас, говорит. Ну, и просит сойти с парохода. Евдокия Степановна пометалась и тоже сошла.

Было грустно, что жандарм задержал дядю Сеню. «Как же он к нам приедет?» — хотелось спросить дедушку, но было боязно. Вдруг ответит: «Не приедет совсем».

Мы — в ворота, а Махмут на своей пролетке — из ворот. Едва разминулись...

Хозяин стоял на крыльце. Приспустив поддевку с плеч, он словно напоказ выставил свою широкую грудь, плотно обтянутую клетчатой жилеткой с широкими лацканами, и исподлобья наблюдал, как линейка подкатывала к крыльцу..

—Будь здоров, Митрий Федорыч,— приветствовал его дедушка.

Горкин сошел с крыльца, протянул дедушке руку:

—Здравствуй. С приездом. В дом торопись, Ивановна ждет, блинов напекла.— На меня посмотрел, кивнул к крыльцу.— И ты к бабке марш.— А Макарыча задержал.— Поговорить надо. Сядем.— И он, завернув подол поддевки, опустился на ступеньку.

Таким

хмурым я еще не видел хозяина, и предчувствие чего-то недоброго остановило меня в сенях. Бубнящий голос Горкина звучал глухо, но я отчетливо слышал каждое слово.

Мне хоть и любой бес — батька, но в свою компанию ты меня не всовывай. Вы там сколько хотите и отца, и сына, и святого духа ниспровергайте. Покупать да продавать мне — ни с богами, ни с царями не советоваться. Кто там на троне, император или вот сапог мой лаковый,— один пес. От кого польза, тому и нижайшее почтение. Но имя Дмитрия Горкина я марать не дозволю. Что у нас с тобой получается? У тебя затеи, а я денежки выкладывай...

А когда же я у вас на мои затеи деньги брал? — спокойно спросил Макарыч.

Не строй, говорю, из меня шута горохового! — еще более раздраженно воскликнул Дмитрий Федорович.— Когда брал... Никогда не брал. Только так делал, что я сам их отдавал. За Пояркова перед жандармским полковником в Саратове кто пять катеринок положил? За Сержанина этого триста — кто? А где Сержанин? Ухнули денежки? И чую, ты из меня еще потрясешь. Ротмистр Углянский нынче и пообедать не дал. Явился, будто на бал разодетый, слова как через цедилку цедит. «Одного из ваших в Вольске задержали, достопочтенный господин Горкин. Может быть, и ошибка, но не советовал бы я вам, уважаемый, в такое время иметь дело с неблагонадежными». Ишь куда загибает! «Неблагонадежные»! А я по роже вижу, что и ему руку золотить надо. Что ж получается? В России жандармов, поди, миллион. Всем по целковому — и от горкинских капиталов один фук останется.

—Зря сердце надрываете, Дмитрий Федорович,— сухо заговорил Макарыч.— Катеринки я вам верну, даже с процентами, и немедленно. Пойдемте.— Грохая сапогами, он взбежал по ступеням крыльца и прошел сенями так быстро, что меня обмахнуло ветром.

Хозяин, покашливая в кулак, переступил через порог сеней. Увидел меня, опустил брови, спросил:

—Слышал наш разговор?

Меня почему-то не испугали ни хмурый взгляд, ни грозный голос хозяина. Смело глянул я ему в глаза и ответил, что да, слышал.

—А понял?

Понял я только одно: Горкину стало жалко денег, что он отдал за Максима Петровича полковнику, и я сказал об этом.

—Чертенок! — сквозь зубы произнес он, рванул меня за ухо и толкнул в угол сеней.

Ухо загорелось, как на огне, сердце сжала обида. Но странно: я не закричал от боли, не растерялся. Какое-то холодное и тяжелое спокойствие наполнило все мое существо. Смело, будто со мной ничего не случилось, вошел я в камору.

Макарыч сидел у стола и быстро отстегивал ремешки на своей дорожной сумке. Бабаня, дедушка, хозяин и Максим Петрович с недоумением смотрели на него, переглядывались. Акимка прижался к отцу и, приподняв брови, не мигая глядел на хозяина, будто ждал, что он ему скажет. И только тетка Пелагея была безучастна ко всему, что происходило в каморе.

Макарыч рывком отстегнул последний ремешок на сумке, вытащил из нее пачку денег, псложил перед собой, поплевал на пальцы и начал быстро считать кредитки.

—А ну, перестань кипеть,— взял его за локоть Горкин. Гибкие пальцы Макарыча еще быстрее задвигались среди

ассигнаций.

—Брось, говорю! — закричал хозяин.

Но Макарыч уже положил перед ним стопку денег.

Получите, Дмитрий Федорович,— с легким вздохом произнес он.— Извините, отдаю не катеринками, а четвертными билетами. Ваших здесь ровно восемьсот да сорок рублей — проценты. По пятаку на каждую рублевку.