Детство Ромашки
Шрифт:
Горкин и хмурился и смеялся, когда мы рассказывали ему о наших напрасных попытках достучаться к Арефе.
—Что ж, через забор к ней лезть?
Я сказал, что через забор нельзя, там поверху гвозди набиты, и посоветовал лезть с соседнего двора через амбар.
—Вот-вот!—захохотал Дмитрий Федорович.— Не хватало, чтобы Горкин через амбары карабкался!
Случившаяся при нашем разговоре Евлашиха затрясла головой, заиграла глазами, заулыбалась:
—А придется вам, господин Горкин, шелковой шалью мне поклониться. Уж кто-кто, а я к Арефе
Хозяин молча запустил руку в карман, вытащил туго набитый бумажник и выбросил из него на стол новую сотенную.
Хватит?—прищуриваясь, поглядел ой на Ёвлашиху.
Да это уж, никак, чересчур,— сконфузилась она. Однако сотенную взяла, сложила ее пополам, еще раз пополам и взволнованно, с придыханием произнесла:—Широкой вы натуры человек, господин Горкин!
Не лебези, Евлампьевна. Дело подавай. Не то катерин-ку-то назад потребую,—суховато сказал Дмитрий Федорович.
Да уж поднесу вам дельце, будьте уверены. Посылайте Романа за Махмуткой. Пока он подъедет, я принаряжусь малость.
Прежде чем бежать на извозчичью стоянку, я кинулся в дворницкую. В сенях столкнулся с Макарычем. Он схватил меня за плечо, глухо спросил:
Зачем ты сюда?
На Лазурьку глянуть.
Он легонько повернул меня к выходу и тихо произнес:
—Нету Лазурьки. Умер.
В ушах у меня поднялся шум, а в горле вырос и остановился колючий клубок. Макарыч шел рядом, а слова его будто издали доносились ко мне:
—Жалко. Трудно умирал парнишка.
На крыльце появился хозяин. Увидел меня, крикнул:
—Тебя куда послали, Роман?! Слепой от слез, я побежал со двора...
Махмут никак не мог понять, куда и зачем ему нужно ехать. Он хлопал руками по штанам, заглядывал мне в лицо, выкрикивал:
—Зачем плакаешь? Говори, куда скакать надо. Ай, какой бестолковый! Давай ехать.— Он поднял меня в пролетку, вскочил на козлы и гикнул на вороного. Пролетка качнулась и понеслась.— Какой беда у вас?—спрашивал он, свешиваясь с козел.
Я сказал, что умер Лазурька. Махмут придержал рысака, пересел с козел ко мне, ласково заговорил:
—А чего плакаешь? Не надо. Слезы никакой помога, раз человек умирал. Лазурька никакой грех не делал. Малый он. Большому ай-ай как плохо умирать. Большой, куда ни повернись, грешил. Умирал — шайтан его прямо в ад берет. Лазурька теперь в рай пришел...
У ворот нас поджидала Евлашиха. В огромной шляпе с ворохом цветов и перьев, в широкой кружевной накидке, она подплыла к пролетке.
—Тебя везем?—удивился Махмут.
—Али ты меня никогда не возил?—сердито бросила она, ступая на подножку пролетки.
Я хотел соскочить на землю, но Евлашиха удержала меня за рукав:
—Сиди. Со мной поедешь.
Махмут качал головой, сокрушенно тянул:
Ай-ай, какой горький моя доля! Провезу тебя, Кулина Ламповна,— рессоры менять надо.
Не насмехайся. Аллах-то твой рассерчает, стукнет тебя, гололобого!— проворчала она, устраиваясь на
Моя аллах — плохой башка. Махмутка на свет сапсем бесплатно пускал, а за рессоры деньги велит платить.
—Хватит зубы скалить! Вези к княжескому флигелю! Махмут повел локтями, вороной дрогнул остроухой головой и поплыл в оглоблях.
—По Лизарке глаза-то наревел?—ворчливо спросила Евлашиха и усмехнулась.— Стоит дела плакать! Что он тебе, брат родной?
Грусть по Лазурьке мгновенно сменилась злостью на Ев-лашиху. Я отодвинулся к борту сиденья, напрягся и ударил ее кулаками в плечо. В глазах у меня стало зелено. Опомнился только у ворот флигеля. Евлашиха выбиралась из пролетки, таращила на меня глаза и шипела:
В разбойники растешь, мошенник! Расскажу хозяину— надерет он тебе уши.
Замолчи!— И я приподнял ногу, чтобы пнуть Евлашиху в широкое побелевшее от гнева переносье.
Махмут рванул меня за руку к козлам.
—Ай, не надо так. Ай, не надо!—И зашептал на ухо:— Зачем ее трогаешь? Баба она. Волос долгий — ума короткий.
Плохой она. Сердца нет, один сало протухлый. Плюнь. Сдохнет она. Сама собой сдохнет. За такой тюрьма садиться никакого расчета нет. Спугал ее, и то якши. А хозяина не бойся. Мы тебя оправдаем. У Митрия Горкина душа веселый, смеяться будет.
Евлашиха между тем уже гремела щеколдой и ласково выпевала:
—Тимофевна, открывай, любезная!..
Злоба на Евлашиху перекипала во мне, мысли приходили в порядок. Хотелось, чтобы Арефа опять спряталась за амбар и не открыла калитки. Не откроет — Евлашиха никакого дела не сделает и хозяин отберет у нее сотенную. Оттолкнув Мах-мута, я спрыгнул с пролетки и принялся колотить каблуками в ворота. Но Евлашиха перехитрила меня. Постояла минуту молча, потом гневно воскликнула:
—Тимофевна, да ты аль оглохла!
Задвижка тихонько брякнула, и калитка медленно приоткрылась. Образовавшуюся щель в двух местах перенимала цепь из толстых кованых звеньев. При мне таких запоров на калитке не было. Озадаченный, я смотрел на цепи. На одной из них появилась сухая, жилистая рука с длинными желтыми пальцами, а затем в щели показалось узкое сморщенное лицо Арефы. Из-под низкого шалашика темного полушалка в меня впились ее остренькие глаза.
Владычица пресвятая! Ты кто же такой?—прошептала она и, прикрыв глаза, замотала рукой у лица.— Наваждение... бесово наваждение!.. Сгинь, сгинь, нечистая сила!—И Арефа принялась осыпать меня мелкими крестиками.— Да воскреснет бог и расточатся врази его!
Не расточится он,— рассмеялась Евлашиха.— Ну чего ты его, Тимофевна, закрещиваешь? Со мной он приехал. Снимай запоры-то свои, открывай скорей.
О-ох!—простонала Арефа.— Зачем же я открывать-то стану? Ну-ка да демоны вы?
Вот чего, Арефа Тимофевна. Голову мне не дури и сама не придуривайся. Кто я, мне тебе не объяснять. Хоть и десятиюродная ты мне, а все же тетка.— Евлашиха стукнула ладонью по цепи.— Открывай, не то забор разберу!