Детство в Соломбале
Шрифт:
Дед Максимыч снова растянул в комнате свои сети. Тихий мартовский ветер принес неожиданную оттепель. Еще не ясные, но волнующие признаки ранней весны уже беспокоили и радовали старика.
Простудившись и пережив страшное волнение в тот памятный вечер, я пролежал в постели почти месяц.
Дедушка Максимыч сам ухаживал за мной. Кряхтя, он ходил около кровати. Он измерял мне температуру, прогревал меня чаем до поту и пел мои любимые поморские песни. Милый мой дедушка!
– Скоро, внук, на рыбалку, за окуньём! – говорил
Каждый день, возвращаясь из школы, к нам заходил Костя
– Помнишь, когда я лежал ошпаренный, а ты приходил ко мне? – вспоминал Костя. – Давно это было. Мы тогда письма носили Николаю Ивановичу от дяди Антона.
– Да, давно, еще при белых, – отвечал я.
Действительно, казалось, что все это было очень-очень давно. Теперь мы обо всем могли говорить громко, не боясь ни Мхов, ни Мудьюга. Как хорошо, когда можно думать и разговаривать, и мечтать так свободно!
Однажды, когда я уже начал вставать с кровати, прибежал Костя. Он что-то кричал и прыгал, и смеялся. И я ничего не мог понять, что он говорил. Только успокоившись, он более внятно сказал:
– Как ты не поймешь? Завтра приезжает папка! Завтра! Ура-а! – он продолжал прыгать и кричать: – Завтра! Ура-а-а!!!
На другой день действительно котельщик Чижов вернулся домой. Но я его еще не видел.
…Было воскресенье, и потому ребята в школу не пошли. Они играли на улице. Я смотрел на них из окна.
Костя с красным флагом стоял на тумбе и что-то с жаром говорил ребятам. Вероятно, в игре он был командиром красногвардейского отряда. Флаг легко вился над его головой, и мой друг в самом деле был похож на командира.
На улице все еще лежали снежные сугробы, но солнце теперь не искрилось в них. Сугробы потемнели и осели, им недолго оставалось лежать. Скоро весеннее солнце совсем растопит их.
Я услышал, как ребята закричали «ура». Они подпрыгивали и размахивали руками. Должно быть, Костя Чижов сказал им что-то очень интересное.
Еще долго ребята прыгали и кричали, как вдруг Костя, соскочив с тумбы и показывая рукой в сторону речки, побежал туда. Огласив улицу воинственно-радостными выкриками, ребята устремились за своим командиром.
Что они могли там увидеть?
Я готов был сам выбежать из дому и узнать, что же случилось. Но мне нужно сидеть дома еще целый день. А завтра я уже пойду в школу.
Вскоре я услышал странный шум, напоминающий шум автомобиля. Я прильнул к стеклу. Да это же и был самый настоящий грузовой автомобиль!
Из-за переплета оконной рамы показались передние колеса. Грузовик с трудом пробирался по узкой, необъезженной дороге. Ведь по нашей улице никогда не проходил ни один автомобиль. На радиаторе грузовика краснел маленький флажок. Припрыгивая, увязая в снегу и крича, ребята бежали рядом с машиной.
И вот грузовик остановился у нашего дома. Нет, он не застрял в снегу. Шофер специально остановил машину. Об этом можно было
Из кузова выпрыгнул еще один человек. К нему тут же подбежал Костя. Я, конечно, сразу же догадался: это отец Кости, котельщик Чижов.
Сопровождаемые ребятами, Николай Иванович, отец Кости и шофер вошли в нашу комнату.
– Рыбачить собираешься? – Николай Иванович обнял деда. – Давно не видел тебя, старик!
– Слыхал от внука, что все еще с машинами возишься, – ответил смущенно дед. – Ну, да ты молодой, разницы у нас лет десять будет. А я рыбачу на своей посудине помаленьку. Да нынче рыба путаная и хитрая пошла. Не те времена.
– Тебе пенсию теперь дадут, старик! – весело сказал механик. – Век свой трудился, а теперь в твои годы отдохнуть полагается. А смотри, Максимыч, жизнь-то какая начинается! Новая жизнь – без пароходных компаний, без Макаровых, без ульсенов и фонтейнесов, без орликовых. Теперь мы, Максимыч, сами всему хозяева! И заводам и пароходам – хозяева!
– Хозяева – это верно, – сказал дедушка и взглянул на Чижова. – Только больно дорого это досталось. Вот он выдержал, выстоял, жив, слава богу, остался. А сколько народу русского доброго загубили белогады да иноземные пришельцы. Вот видишь, и нашего соседа капитана Лукина нету…
Котельщик Чижов нахмурился, наклонил голову.
– Лукин на моих глазах погиб, на Мудьюге, – проговорил он глухим голосом, и было видно, что ему очень тяжело вспоминать об этом. Но он снова поднял голову и продолжал:
– Может быть, помнишь, Максимыч, был в трактире у Коновалова официант по прозвищу Шестерка… Такой большеголовый, лысый…
– Как не помнить, – отозвался дед.
– Так вот, этот Шестерка оказался при белых в тюрьме надсмотрщиком, а потом перебрался на Мудьюг, выслужился и свирепствовал страшно. Что только он ни творил – вспомнить жутко. Сколько он погубил наших! Летом он сбрасывал рубаху и ходил среди нас, работающих каторжан, в одной руке – плеть, в другой – револьвер. На груди у него татуировка – череп и кости. Должно быть, для того, чтобы еще свирепее казаться. Потому и прозвище у нас новое получил – Синий Череп.
С содроганием слушал я страшный рассказ Чижова. Трудно было в этот рассказ поверить. И в то же время я знал: Чижов не такой человек, чтобы врать и придумывать. Ребята, слушая, молчали.
– Так вот, этот Шестерка, этот Синий Череп… и застрелил у всех у нас на глазах капитана Лукина. Ни за что ни про что, самосудом, из злости. А сколько от его руки других погибло – не сосчитаешь!
Все подавленно молчали. Дед шарил по карманам, видимо, разыскивая трубку.
У меня вдруг сдавило грудь. «Так вот как погиб отец Оли Лукиной, – думал я. – Синий Череп… Синий Череп… Как это страшно!»