Детство Ванюши
Шрифт:
Осень. Сбившись в плотную кучу, мы сидим на берегу реки — Цыган, Тимошка, Мавра, еще кое-кто из ребят. Рассказываем друг другу разные истории, смотрим на тихую воду и белую паутину, которая тонкими, светящимися нитями летает по воздуху, цепляясь за чапыжник и древесные ветви. Мечтаем.
— Лето прошло, — задумчиво говорит Мавра.
Пока еще играет солнышко, отражаясь перламутровыми блестками в реке; золотится разостланный по лугу лен; над нами вьются ласточки, кувыркаясь и ныряя в светлом и прозрачном воздухе: крикливой стаей мечутся скворцы, перепархивая с места на место, но во всем уже чувствуется особая, осенняя усталость:
Тихими сумерками ложатся неуверенно-прозрачные тени прибрежных ракит на сыроватопепельную землю; прощально улыбается день.
Длинными рядами тянутся неубранные копны ячменя и пшеницы, а меж них, с каймой полыни по сторонам, ужом ползет серая дорога. Морщинистая даль сливается, темнея, с частым гребнем леса.
— В волость книжки, говорят, прислали, — прерывает сонную тишину Цыган, цыркая сквозь зубы.
— Книжки, говоришь? Какие? — встрепенулась Марва.
— Чорт их знает, — люди сказывали! — пожимает он плечами и, помолчав, добавляет: Будут раздавать их, книжки-то… а зачем — не знаю… Велено, будто, читать, кто грамотен…
Неожиданная новость глубоко запала в душу, и я весь вечер думал о книгах. Пытался заговорить о них с отцом и матерью, но те ничего не могли мне сказать.
— Я ведь в бумагах-то, сынок, не понимаю, — ответила мать, а отец, почесав поясницу, зевнул и полез на печку.
— Насчет новых оброков эти книжки, — проворчал он.
На крыльце затопал кто-то; хлопнула щеколда— Мавра прибежала.
— Завтра же сходишь со мною к Парфену Дикудинычу, — потупившись и искоса посматривая на домашних, промолвила девочка. — Знаешь— насчет этого…
Меня будто осенило.
— Непременно сходим, непременно! — закричал я радостно. — Как поднимемся, сейчас же и сбегаем!
Утром, постучав тихо в двери, мы пожелали вышедшему сторожу доброго здоровья, похвалили новую кадку, поставленную в сенях для воды, сказали, что кончается лето и близки занятия, потом справились об учителе.
— В книжки смотрит целый день, — ответил важно старик. — Дошлый он до книжек, страсть: день и ночь так и торчит, не разгибаясь, будто курица на яйцах. — Склонившись, сторож таинственным полушопотом говорит — по-моему, бо-оль-шущую надо голову иметь, чтобы одолеть по-настоящему писанье, бо-ольшущую!.. Вон на хуторах мужик был — Кузя Хлинкий — одну только Библию прочитал, да и то — ума решился, а у нашего их, может, двадцать пять и все — одна одной толще… Посиди-ка над ними — хуже косовицы уломает.
По привычке вдруг звереет и шипит:
— Не галдеть…
Мы смеемся.
— Ты, Ильич, там с кем воюешь? — послышался сзади голос учителя.
— Грачи к тебе прилетели; принимай, коли охота… Ноги щепкой вытри, бестолочь!
— Это вы, друзья? — радостно воскликнул Парфен Янкудиныч, выходя из комнаты и застегивая ворот рубашки. — Ну, здравствуйте! И ты, Мавруша, пришла проведать? Добре, добре… Идите в хату чай пить.
После четвертого стакана я сказал:
— Вот Маврушка насчет книжек все думает: что там за книжки присланы в волость?
— И ты думаешь, — сказала девочка. — Мы оба…
— Ага, насчет книжек — дело! — воскликнул учитель и рассказал нам, что сейчас при волости будет бесплатная земская библиотека, откуда можно будет получать всем книги.
— Книга — нужная вещь: она —
Через неделю я получил: "Вениамин Франклин, его жизнь и деятельность" и "Полное собрание сочинений И. С. Никитина", а Мавра — "Австралия и австралийцы" и "Параша-Сибирячка".
Обе книжки я прочитал в один присест — за вечер и ночь. Несколько раз мать поднималась с постели и насильно тушила лампу, хлопая меня по голове, отец грозил выбросить в лохань "дурацкие побасенки", потому керосин теперь — четыре копейки фунтик, но я, переждав, когда они засыпали, снова зажигал огонь и читал.
Утром слипались глаза от бессонницы. Ползая по распаханным грядам и подбирая картофель, я несколько раз чуть не уснул, за что отец кричал на меня и называл нехорошими словами, а в душе у меня-то вставала светлая, чужая и далекая земля и в ней дерзкий человек, затеявший борьбу с небом, то грустные, тоскующие песни, так складно сложенные, такие звучные, простые и понятные.
Дотянув кое как до обеда, я убежал с книгою стихов в амбар и снова перечитывал их, а вече ром, при огне, сам написал стихотворение, озаглавив его:
НАША ЖИЗНЬ
Близко речки стоят хаты — Не убоги, не богаты: То без крыш, то без двора, Кругом нету ни кола. На стенах везде заплаты. Наш народ все неуклюжий И подраться любит дюже; Он прозванье всем дает, В праздник песенки поет.Начиная с крайнего двора, я перечислил всех осташковцев — какие они есть:
Дядя Тихон — киловатый, А Митроха — жиловатый, Есть Ораша, толстый пупок, Есть и староста сельской— Кожелух, дурак надутый, Он жену взял из Панской…И так — до другого конца — всех под ряд. Заканчивалось мое писание так:
Каждый день здесь ссоры, драки. Каждый день здесь визг и плач. Вот поеду с отцом в город — Там куплю я им калач: Может, бог даст, перестанут И немножко отдохнут, Драться, биться позабудут, Покамест калач-то жрут…Ребята, выслушав на следующий день мою песню, пришли в восхищение.
— Вот это важно, — сказали они, — только знаешь что? — матерщинкой ее надо подперчить — слов пятнадцать!.. Тогда понимаешь, скус другой, петь будет можно…
— А если так — без матерщины? — пробовал защищаться я. — Ее и так бы можно спеть,
— Ну, брат, не та материя! — засмеялись товарищи. — Про всех бы, знаешь! Подошел к окну и выкладывай, что надо, а матюком — на смазку, чтоб не отлипло? Как там у тебя про старосту?