Детство

Панфилов Василий Сергеевич

Покажи себя дурнем простодырым, да штоб она себя выше почуйствовала, и всё. Я так мыслю, што и не особо я в ентом тиятре нужен — так только, што вроде как прислуга личная. Психолухия!

Прошёлся по дачам — штоб напомнить о себе, значица. Стрелы там индейские, туески под ягоды, ишшо што.

— Мальчик, — Позвала меня немолодая дама с очками на палке, поманив пальцем. Подошёл, а так как давай выспрашивать — кто я, да откуда, да зачем.

— Барыня-мадам, — Говорю, — извольте откланяться! Потому как дела неотложные зовут меня. Зов

природы чуйствую!

И за живот! Та скривилася едва, но отпустила. Ну и я бегом оттудова! Ишь, любопытная!

А на выходе с дач Вольдемара увидал. Стоит такой, улыбается нехорошо, и как назло — сторожа куда-то отошли. А может, и к лучшему-то?

Ну и встал, в гляделки-то играть. Драться-то мне с ним не с руки, потому как из господ, а так не страшно. Глядели-глядели, а потом я и пошёл к выходу.

Вольдемар, он задираться не стал, смолчал. Токмо такой ненавистью от него полыхнуло, что мне ажно спину потом жгло. Враг. Настоящий враг, ети его. И всего-то из-за длинного языка мово

Двадцать четвёртая глава

Приснившаяся игрушка получилася наяву не с первого, и даже не со второго раза. Всего-то колобашечка пустотелая, из расколотой пополам баклуши, выдолбленной внутри, да склеенной или связанной затем наново. Внутрь палочка вставляется, с намотанной верёвочкой или леской из конского волоса. Да на палочку енту надеваются лопасти из луба, чуть изогнутые и приклеенные изнутри на лубяной же обруч. Просто вроде, а пока сделал, весь изругался!

Во сне игрушка сильно здорово летала — дёрнешь так за верёвочку, и лопасти тоненькие — фырр! И вверх. А наяву на ескперименты ушло три дня, штоб нормально всё. Оно как понял всё превсё и каждую детальку отладил, так и пошло. Всё просто так, што вот чуть не кажный мальчишка деревенский, коли не совсем рукожопый, сладить сумеет.

Оно конечно и здорово, но как бы и не совсем. Думал-думал, ажно голова разболелася от непривычного. Хучь и просто всё, да одному много не наделаешь — быстро если. А мне быстро надо, потому как господам из мелких в гимназии свои скоро, лето кончается.

Одному если, то штук может тридцать наделаю, ну пиисят, не более. А на дачах бутовских детворы одной под полторы сотни, и кажному ведь захочется. Ну, пусть не кажному — те, кто постарше, важничать могут, вроде как взрослые. С другой стороны, взрослые тоже могут захотеть побаловаться.

Они, господа, чудят иной раз сильно — сам видел, как бабочек сачками ловят! Да не на рыбу штоб, а просто мертвят насекомых вонючим чем-то, и любуются потом. Коллекция вроде как. Тьфу! Кладбище етакое хранить, ну кто в здравом уме будет?!

А у каждого из господ не дружки-ровесники, так племянники всякие имеются. И всем захочется, потому как новинка. Простая притом новинка, повторить легко. Так-то!

По всему выходит, што продавать нужно много и сразу, штоб на всех хватило, да с избытком превеликим. Я так мыслю, што некоторые от жадности могут и по десятку расхватать. Себе, да про запас, да дружкам гимназическим. Не, не от жадности, а от етого… ажиотажа!

День на продажу, ну может два — вот ей-ей, не более! Потом найдётся кому повторить,

да взять хоть тово нехорошего господина, што щиты наплёл и других научил. А бутовские? Што, не перехватят?!

— Вот же срань! — Заволновался так, што усидеть не смогу. Вскочил, забегал перед балаганчиком — мне так думается легше. По всему получается, што нужно бутовских либо в долю брать, либо платить, штоб делали, што скажут.

— В долю если сразу, да объяснять, так вот ей-ей, перехватят! — Штоб волноваться поменее, начал постукивать слегка ладонями и кулаками дубок, вроде как набиваю кулаки — как копыта будут тогда, и успокаиваюся заодно.

— Бутовские? Енти да, порченные. Перехватят! А если платить за работу, но пообещать ишшо и в долю взять? Не, обманут! Никого за мной нет, так што даже на кресте поклянутся, а всё едино обманут! Замолят потом грех.

Потянул было палец в рот, ноготь обгрызть, и остановился — сроду у меня такой привычки не было! Или это тово, из прошлой жизни? Тьфу ты! Тут делу сурьёзное, а в голову ерундистика всякая лезет!

— А может, сперва заплатить и долю пообещать, но ничево не объяснять? Так они вроде и не дурные! А если — лишнее!? Точно! Ерундень какую-нибудь, а то и не одну. И пусть гадают, што енто я задумал! Небось не догадаются!

Деньги было жалко до слёз. Свои, кровные! Восемь рублей за работу уговоренную отдай и греши! А куда деваться-то? Конец лета, самая страда, рабочие руки нужны так, што прям ой! Оно так и так колобашечки долбить да луб над паром гнуть, старики б обезноженные сели, да с детьми совсем малыми. А всё равно довод!

— Копейка с рубля потом? — Протянул староста мозолистую ладонь.

— Копейка!

Делаю вид, што прям вот верю. Нельзя показывать-то, што не веришь, иначе сразу кочевряжиться начнут, цену себе набивать — за обиду-то. А сами-то, тьфу!

— Мой заработок — дачи бутовские. До копеечки мой, от мальчишек ваших только помощь тягловая. Перетаскивать, значица. Потом уже — в городе иль на дачах других, уже ваш доход. Моё только копейка с рубля.

Договор скрепили крепким мущщинским рукопожатием. Слишком даже крепким, Степан Васильевич изрядно так мне ладонь намял, в глаза глядючи, дрогну ли?

Не дрогнул, да и потом боли не показал, потому как мущщина. Я мущщина, а вот староста как бы и не слишком. Дрогнул бы я лицом хотя б, так всё — сопляк малолетний, проще убедить себя, что договор похерить можно. А раз не дрогнул, то и получается, што Степан Васильевич зазря мучительством занимался. Поулыбалися, да и разошлись.

Я так мыслю, што меня послать могли б и сразу после тово, как щиты и шлема показал. Вежество только потому показывают, што опаска есть, а ну как обижуся и в другую деревню поеду, да секреты и раскрою. Так себе люди здеся, порченые.

* * *

— Ваше дело сторона, — Обернувшись, ишшо раз оглядываю носильщиков — никто не запачкался, не употел слишком сильно? Козявки из носа не торчат? — Молчать и улыбаться. Поняли?

— Да поняли, поняли, — Огрызнулся Гвоздь, поводя плечами и переводя дух, — Пошли уж!