Детство

Панфилов Василий Сергеевич

Снова грызу карандаш. А ведь и от иного купца деньги — хуже воровских, ей-ей! Хлудов тот же, ну ведь ей-ей — кровищи на нём много больше, чем на всех Иванах московских [74] ! А сколько таких? Так што…

«…Не воровские случайные, да я их честно заработал. Так што и подумал родным помочь, вам то есть. Посылаю на хозяйство двести пятьдесят рублей. Лошадь там купите, корову и што ещё нужно.

Аксинья небось невестится уже, ей приданое всяко-разное требуется. Кланяюсь ей и прощаю все тумаки и слова обидные, всё ж родственница. Жениха желаю хорошево, и што важно —

непьщего!

74

23 января 1882 года хлудовская мануфактура загорелась, и от громадного пятиэтажного корпуса остались одни каменные стены. Впрочем, Хлудов не оказался в большом убытке — он получил 1 миллион 700 тысяч руб. одной страховочной суммы, а потерпевшими оказались те же рабочие. После пожара остались семь возов трупов. По распоряжению директора Миленча, рабочие были заперты в горевшем здании, чтобы не разбежались и лучше тушили пожар, а сторожа снаружи даже отгонят желавших помочь горевшим.

В биографии фабриканта Хлудова есть и такой случай: он сделал пожертвование на поддержание типографии, которая печатала богослужебные книги для раскольников-единоверцев, а затем, вернувшись домой, распорядился, в порядке компенсации, снизить своим рабочим жалование на 10 % — таким было его понимание «христианского чувства».

Привет передайте деревенским — скажите, о каждом помню, и о некоторых даже добрую память имею.

Племянник ваш, Панкратов Егор Кузьмич, написал собственноручно.»

А ничево так! Отлежится письмо, потом ещё раз-другой перепишу, а потом и набело!

Хрустнув пальцами, начинаю новое.

«Здравствуй, друг мой самолучший, Санька Чиж!

Пишет тебе собственноручно Егорка. Поклонись за меня бабке своей и скажи, што познания её травные лишними не были. Помню слова её добрые, руки ласковые и щи, которые мне наравне с тобой иной раз наливала. Ухи драные помню тож, но не в обиде, за дело обычно драла, хотя и не завсегда.

Проживаю я ныне в городе Москве, сбежав от сапожника, коему меня в ученье отдали, а оказалося, што в прислугу. Сбежал я о тово аспида лютова, и теперь живу своей жизнью, сам себе хозяин и голова.

Живу неплохо, грех Боженьку гневить. Сыт, одет, обут, при уважении. Помню я о тебе, друг мой Санька. Помню и посылаю потому пятьдесят рублей, што в Москве заработал. Пока так, сколько могу.

Получится если, то и ещё вышлю, а потом, вот ей-ей, приеду за тобой и увезу в Москву! Будет сызнова дружить, город покажу, а он огроменный и здоровский! А потом вернёмся мы с тобой, да и пройдёмся по деревне в лаковых сапогах, да с гармошками! Уже скоро, Санька. Жди!

Твой лучший друг, Панкратов Егор Кузьмич»

— Егор Кузьмич, сударь, — Раздался хриплый голос судьи, — не соблаговолите ли сходить за спиритусом вини?

— Уже выжрали?! — Вырвалось у меня, — Кхм… ужели прикончить изволили остатки влаги живительной? Ведь по самым скромным расчетам, хватить её должно было мало что не до середины Масленицы.

— Ах, сударь вы мой, — Вздохнул Живинский, ворохнувшись тяжко на нарах, — по молодости и недостатку опыта вы брали в расчет исключительно обитателей нашего пансиона. Кхм! Кхе-кхе! А ведь помимо пансионеров, с визитами вежливости навещает нас немалая часть хитровского Олимпа.

— Вы правы, Аркадий Алексеевич, — Склоняю голову, привстав и щёлкая опорками, —

не учёл, а ведь должен был! В свое оправдание скажу лишь, что не имею вашего жизненного опыта.

— Дьяволы! — Из-за занавесок высунулась усатая рожа Милюты-Ямпольского, — Кончайте свои экзерсисы словесные! Дай мальцу денег, да и пусть сходит за водовкой!

— Экий вы торопыга, Максим Сергеевич, — Покачал головой судья, да и зарылся куда-то в недра своего нумера.

— А вы знаете, — Растерянно сказал он пару минут спустя, — и нету! Помню же… а! Как же, в долг пораздавал! Замерла сейчас жизнь хитровская, непогода привычному заработку мешает.

Все пансионеры наскребли меньше пяти рублей, што для страждущих откровенно мало. Так только, на понюхать.

— Егор Кузьмичь, голубчик, — Начал было просительно Живинский.

— Ладно, господа хорошие, понял! На свои куплю, но штоб с отдачей!

Обув сапоги и надев шубейку прямо поверх зипуна, я шагнул в метель. Благо, хоть идти-то недалеко!

* * *

Аркадий Алексеевич тяжело слез с нар и посеменил в сторону нужного ведра. Сделав свои дела, он зашаркал назад, но остановился у стола, привлечённый письмами.

— Двести пятьдесят? — Почти беззвучно сказал он, близоруко вчитавшись и приподняв кустистые седые брови, — Однако! Я думал, гораздо меньше. Родным отправляет… дело хорошее, но…

Бывший мировой судья задумался, постукивая пальцами по столу.

— … но ведь и мы ему, можно сказать, как родные!

— Что там? — Хрипло поинтересовался из своего нумера Ермолай Иванович.

— Ничего, ничего! — Спешно отозвался Живинский, — В спину вступило, вот и остановился, пока не отпустит!

* * *

— Спаситель! — Встретил меня слаженный вопль, и пансионеры начали с кряхтеньем и оханьем вставать с нар, ковыляя к столу со спиртом.

— Зомби, — Мелькает странная мысль, но в етот раз без «перевода». А! Вот и «перевод». Действительно, похоже.

— Егор Кузьмич, голубчик, — Судья пьёт спирт, как вино — смакуя и отставив мизинчик, — как ваши успехи с учёбой?

— Продвигаются, Аркадий Алексеевич, благодарю вас.

— Да уж, ещё год-два, и станете вы образованным человеком, — Тирада прерывается занюхиванием засаленной донельзя полы сюртука.

— Благодарю, сударь, непременно стану.

— Одно плохо, Егор Кузьмич, — Судья уже неспешно наливает второй стаканчик, не втягиваясь в разговоры прочих пансионеров, оживившихся после принятия еликсира, — ваш социальный статус! Сословное деление, как ни крути, барьер достаточно значимый. Статус мещанина даёт хоть какие-то права.

— Вы правы, Аркадий Алексеевич, — Настроение портится, — Ох, как вы правы!

Сел читать, стараясь не обращать внимания на шум — вскоре, прочем утихнувший. Многодневный запой подточил силы моих соседей, и почти все разбрелись по своим нумерам.

— Помнится, — Живинский опустился на соседний стул, — вы говорили, что ваш отец из отставных солдат?

— Да, — Нехотя отрываюсь от Жюль Верна, — ветеран Русско-Турецкой, воевал на Балканах и даже имел награды.

— Вот! — Судья поднял палец с изъеденным грибком ногтем, — Вот и решение вашей проблемы! Возможное. Да будет вам известно, молодой человек, что по окончанию службы солдаты из крестьян имеют право записываться в мещанское сословие!

— Он землепашцем был, — Чуть вздыхаю и бурусь за книгу, показывая тем самым нежелание разговаривать дальше.