Детство
Шрифт:
Жена дяди Гаффара — тетя Рохат — довольно симпатичная женщина, белолицая, с живыми глазами. Сейчас она плакала навзрыд, говорила что-то с горечью и обидой.
Дядя Гаффар орал на нее:
— Эй, ты, ведьма!. Замолчи, говорю тебе, подлая! Довольствуйся рисовым супом и тысячу раз благодари бога! Что такое плов, я сам хорошо знаю, да где взять денег? Летом я — чернорабочий, зимой — веничник, ты же сама знаешь это, глупая твоя голова!
А жена кричала еще громче мужа:
— Знаю, знаю! Скорее у камня выпросишь, чем у тебя!
Ревут детишки, орет, бранясь, дядя Гаффар.
Соседям, особенно мужчинам, до скандала дела нет. Перебранки случаются каждый день, все к этому привыкли.
— Сами утихомирятся, — говорит моя бабушка, махнув рукой.
Но ссора между мужем и женой не стихает, а все больше набирает силу. Тетя Рохат уже уселась верхом на невысокий, жиденький дувал, разделяющий наши дворы, и кричит, рубя рукой воздух перед собой.
Мать начинает увещевать ее.
— Рохат! Хей, Рохат, довольно, перестань! Что это такое? Постыдилась бы!
— Вой-воей! — волнуется тетя Рохат. — Милая, да ведь надоело до смерти! Слышите, что изрыгает рот этого бородача, сдохнуть ему?!
Бабушка, стоя на террасе, уговаривает старика:
— Стыдно, Гаффарджан! Хоть бы ты перемолчал. И ты, Рохат, перестань вопить. Все мы бедняки, все мы нищие, и у всех у нас одна надежда — на аллаха! Потерпи. Вот подрастут детишки, и вы свет увидите.
— Боже, пропади оно пропадом это терпение! — со слезами говорит тетя Рохат, но все-таки слезает с дувала.
Дядя Гаффар еще некоторое время кричит, бранится но в конце концов и он стихает.
Суровая зима… Мороз, резкий, пронизывающий ветер. Глубокий снег скрипит под ногами. Редко-редко покажется солнце, и то не греет…
С террасы мы перекочевали в дом. Голуби, горлинки, воробьи бродят голодные, нахохлившиеся от холода.
— Мне жалко их, и я горстями посыпаю им мелко накрошенный хлеб. Бабушка, если находит во дворе замерзшего ночью воробья или горлинку, хоронит их бережно, выкопав ямку под дувалом.
А мы, мальчишки, не знаем покоя: играем в снежки, деремся, миримся — и так целыми днями. В один из таких холодных дней, собравшись всей ватагой, мы катались по льду водоема. Неожиданно один из мальчишек — довольно крепкий и ловкий парнишка лет семи-восьми — попал в прорубь. Мы подняли крик. Поблизости никого из взрослых не было. Вдруг откуда ни возьмись, подбегает Махсум-байбак. (Мы так прозвали этого парня за то, что он был очень вял и ленив.)
— Что случилось?
— Мальчишка утонул! — отвечаем мы все разом.
Махсум-байбак молча срывает с себя чапан, швыряет
Ребята постарше подхватывают парнишку, выносят его на берег водоема. Собирается народ. Один из подошедших парней поднимает пострадавшего на руки и несколько раз встряхивает его. У того из рта льется вода.
— Растирай, ноги-руки растирай ему! — советует какой-то старик. Потом трогает рукой грудь мальчика, говорит: — Живой, выходится, человеком будет. Только быстрее несите его к матери, пусть согреет у сандала.
Какой-то парень поднимает мальчишку на руки. А мы всей гурьбой бежим следом.
Дед сидел в небольшой хибарке, сырой и темной. Это была наспех слепленная клетушка, холодная, с маленькой, кое-как навешанной дверкой. На нем был толстый ватный чапан: на голове надвинутая до ушей старая облезлая шапка. Сидел он молча, понурив голову, отдавшись каким-то своим мыслям.
Я вхожу, легонько толкнув ногой дверку. Протягиваю ему чашку с похлебкой из маша и рисовой сечки:
— Машхорди… Горячая, ешьте, дедушка! — И подсаживаюсь к сандалу.
Дед шарит рукой под ватной подстилкой, подает мне горсть махровых конфет и сахару.
— На, бери! Только чтоб бабушка не узнала, слышишь? — говорит он, и по лицу у него расплывается улыбка-.
Я, конечно, рад. Дед тоже доволен, легонько кивает головой:
— Нашел ключ, тихонько открыл сундук и взял вот для тебя. Но смотри, бабка чтоб не увидала! Старуха скупая… — говорит он, помешивая деревянной ложкой Машхорди.
Бабушки дома нет, она ушла на Лабзак, к моей тетке. Муж тетки страдал головными болями, и они вчера зарезали козу, чтобы совершить обряд изгнания злых духов и затем устроить угощение с богоугодной целью, и забрали к себе бабушку.
Дед медленно жует хлеб, хлебает машхорди, А я, с хрустом поедая конфеты и сахар, прошу:
— Дедушка, расскажите о прошлых временах!
— Молчи, сынок, — говорит дед, поглаживая бороду. — Все сказки выскочили у меня из памяти, хоть я и знал их великое множество.
Я продолжаю приставать:
— Дедушка, милый, расскажите…
— Ах, проказник! Состарился я, все теперь улетучилось из памяти, — говорит дед, покашливая. — В молодости я знал много длинных-длинных сказок, а теперь все перезабыл. Оскудела память. А когда-то, бывало, постучу костяшками счетов и в минуту произведу любые расчеты-пересчеты.
Дед долго молчит, видно, думает, вспоминает. Потом, откашлявшись, медленно, слово за словом говорит:
— Ну, слушай хорошенько. Я спою тебе песню. Всю не помню, а то, что осталось в памяти, спою. — И начинает петь: