Детство
Шрифт:
Я часто подсаживался к нему, ласкался, трогал бороду, гладил щеки. А он легонько похлопает меня по спине и скажет:
— Иди играй, мой мальчик. Что тебе сидеть? Беги к своим товарищам.
Дед умер, когда я был на улице. С нашего двора донеслись громкий плач, причитания. Прибежал я, а отец, бабушка, (мать, тетка уже сидят у изголовья дедушки и плачут. Отец, вытирая платком слезы, повернулся ко мне:
— Беги в школу, позови сестренку свою Каромат. — И сам поспешил зачем-то на улицу.
Около деда собираются дядя, бабушка Таджи и другие близкие
— Умер… дедушка… Идем скорее!
Каромат побледнела, застыла на мгновенье и вдруг громко зарыдала. Учительница сразу догадалась, в чем дело. Она шепотом прочитала молитву, провела руками по лицу, потом тихонько сказала что-то сестренке. Каромат дрожащими руками торопливо сунула книги в сумку, и мы молча побежали домой.
Во дворе у нас уже собрались жители квартала, соседи, знакомые, родственники. В полдень дедушку понесли на кладбище. Я был мал, но все хорошо помню. Мы долго шли через Беш-агач к Бурджару. В камзоле, подпоясанный новым поясным платком, в старенькой тюбетейке, босой, я семенил в толпе, запинаясь на каждом шагу и проливая слезы. Было жарко, душно. От жары у меня пересохло во рту. На Беш-агаче я напился из большого канала, черпая горстью мутную воду. На кладбище, когда дедушку стали засыпать землей, я заглянул в могилу. Как страшно! Дядя сердито оттолкнул меня в сторону. Тут какой-то старенький человек начал громко читать коран. Все притихли. «Бедный дедушка! Как же он останется в этой глубокой, темной могиле? А если сейчас явятся Мункар, Накир!» — внезапно мелькнула у меня мысль, и меня бросило в дрожь. Огромное, в глубоком безмолвии кладбище вдруг показалось мне каким-то иным, нездешним миром. Страшно! Как страшно!..
Мать, тетка, сестренка Каромат встретили нас громким плачем. Бабушка сидела молчаливая и печальная. Время от времени по ее морщинистым щекам скатывались одна-две слезинки.
Вечером, еще до наступления темноты, бабушка зажгла в углу комнаты свечу. По очереди читают коран. Я один дольше всех задерживаюсь в пустом доме. Шепотом читаю по памяти какой-то — не помню уже — стих корана, которому меня научил дедушка. Читаю со слезами, с чувством, от всей души. Сердце мое, кажется, обливается кровью, и я вдруг громко рыдаю. Потом долго сижу молча. Вспоминаю каждое дедушкино слово. На душе у меня так же пусто и темно, как в этой пустой и темной комнате.
В дверь тихонько входит мать.
— Что ты сидишь тут один в темноте? — с дрожью в голосе говорит она. — Это может худо кончиться. Идем!
Она берет меня за руку и уводит на террасу.
II. Школа
Я рано вскочил с постели, быстро оделся.
На дворе осень. Каждое дерево — факел. Как стекло, прозрачна вода в арыке. В воздухе легкая дымка, чуть приметная. Цветут розы, вьюнки, всяких сортов портулаки — им нипочем первые осенние заморозки.
Когда я торопливо умываюсь в арыке, ко мне с чайником
— Рано ты поднялся, прежде еще спал бы, — говорит она улыбаясь. — Самовар уже вскипел. Иди попей чаю. Дам тебе чистую рубашку, наденешь триковый камзол, щеголем будешь выглядеть. Учитель твой любит чистоту.
Мать сама одевает меня, украшает голову тюбетейкой, которую сшила для меня своими руками. Я с нетерпением, торопливо пью чай. Мать подает мне новенькую дощечку, она бедная, сама выстрогала, выгладила ее до блеска.
— Смотри, хорошая? — спрашивает она, внимательно и любовно оглядывая меня с головы до ног. — Учитель азбуку напишет на этой дощечке…
— А я сразу же заучу ее, в минуту запомню свой урок! — захлебываясь от радости, говорю я и крепко прижимаю дощечку.
Мать заворачивает в большую скатерть мягкие сдобные лепешки, завязывает в узелок серебряный целковый.
Мы отправляемся к деду-сапожнику. Я бегу впереди с дощечкой под мышкой.
Остановившись у порога мастерской, мать здоровается, передает деду завернутые в скатерть лепешки и деньги:
— Отец, отведите Муса бая в школу!
Морщинистое лицо деда светлеет, строгие глаза сияют улыбкой!
— Добро, добро! — говорит он. — Пусть учится, грамотеем будет! Все мы неграмотные, необразованные… Очень хорошо, пусть учится! Кто учится, становится человеком сведущим, ученым, а неученый — все равно что слепой…
Оба дяди, подмастерья, ученики посмеиваются.
— Учись, учись. Только смотри, не сбеги, слышишь, племянник! — кивает мне головой дядя Рахимберды. — До сих пор ты шатался по улице, был на посылках у шайтана. А теперь довольно, все твое внимание, помыслы направь на учение!
— Думаете, он будет учиться? — говорит рябой подмастерье. — Вот увидите, не пройдет и двух дней, как сбежит. Ученье — дело не легкое, это не шутка!
— Зачем так говорить? Он будет учиться, мальчик он разумный, понятливый, — с досадой возражает мать и, не торопясь, уходит на внутреннюю половину двора.
— Издохнуть тебе, рябой! — неслышно шепчу я, отворачиваясь от подмастерья.
— Ну, пошли, внучек! Раз решил учиться — все, никого не слушай, — твердо говорит дед.
Через минуту мы уже подходим к школе. Школа была в этом же квартале, рядом с мечетью. Состояла она из одной довольно просторной комнаты.
— Ассалам алейкум!
Все ученики дружно вскакивают, разом выкрикивают приветствие деду и шумно опускаются на свои места.
Учитель здоровается с дедом:
— Ваалейкум ассалам! — Справляется, оглядывая меня с ног до головы: — Это мальчик вашей слабенькой?
— Да, дочки моей, — отвечает дед. Он бережно кладет перед учителем узел с лепешками, протягивает ему рубль.
Учитель — видный из себя, подвижной, худощавый человек с огромной чалмой на голове, с длинной бородой и большими умными глазами на смугловатом лице. Привычным движением он ловко прячет деньги в кармашек для часов, затем, подняв руки, читает краткую молитву. Дед с чувством произносит: