Детство
Шрифт:
Пастухи — в большинстве бедняки, одежда на них рваная, сплошное тряпье. Зато богатые казахи: баи, волостные — одеты хорошо, добротно. На головах соболевые малахаи, а у некоторых сверкающие белизной войлочные колпаки.
Мы долго кружим. Потом заходим в чайхану. Здесь казахи сидят: одни — пьют кумыс, другие — крепкий «фамильный» чай.
— Кумыса много, и он дешевый. Жаль денег нет, — с досадой говорит Агзам.
И тут-надо же было так случиться! — мы увидели нашего приятеля арбакеша. А перед ним — четверть
— Давайте, подсаживайтесь, племяши! Давай, давай! — приглашает арбакеш. — Что, или денег нет? — спрашивает он, заметив мою нерешительность.
Я признаюсь, краснея.
— Нет…
— Отец не дал, значит? — смеется он.
Я молча опускаю глаза. Арбакеш протягивает мне полную чашку кумыса. Затем подносит Агзаму. Кумыс крепкий, мы еле-еле допиваем каждый свою чашку.
— Что ж вы так, канальи? Кумыс, он ведь от всех болезнен средство! — Арбакеш поворачивается ко мне. — Особенно ты налегай на кумыс, сразу поздоровеешь. Смотри, какой ты заморенный! — говорит он, покачивая головой.
После долгих скитаний по базару, мы, вконец усталые, выходим к мечети. Здесь никого нет, тихо, словно все залито водой. Стены у мечети толстые, мощные, а крыша камышовая. Внутри ничего, кроме двух-трех камышовых циновок.
С правой стороны, из небольшой приземистой хибарки над обрывом слышится приглушённый гомон. Мы с Агзамом тихонько заглядываем через низенькую одностворчатую дверку. Напротив сидит дородный, с черной-пречерной бородой человек — учитель, одетый в просторный легкий халат с «духовным» воротником. Десятка полтора учеников галдят так, что вот-вот развалят хибарку. Среди них несколько мальчишек-казахов, остальные узбеки.
Перед моими глазами внезапно возник наш класс, наш учитель. От неожиданности я вздрогнул, даже побледнел, кажется. Видимо, то же испытывал и Агзам. Мы разом отпрянули от двери и бросились наутек.
— Бот не было печали! — с беспокойством говорю я Агзаму. — Что, если наши отцы прикажут нам ходить в школу?
— Мой не скажет, ему до этого дела нет, — беспечно машет рукой Агзам. Потом громко смеется. — А вот у тебя отец строгий, если прикажет, никуда не денешься.
Я не отвечаю, подавленный такой возможностью.
Остановились мы перед кузницей. Кузнецы-подковочники работали, не покладая рук. А казахам неймется, каждый торопит: «А ну, свет мой, кончай, кончай, быстрее!» Для строгих коней у кузни устроен станок из брусьев. Смирные лошади стояли спокойно, подняв ногу, словно говорили: ладно, подковывай. Но горные и степные кони все были дикие. Я сам видел, они даже мостов боятся, прыгают прямо через арык.
Кузнецы мучились. Мы с Агзамом сидели в сторонке на корточках, смотрели: так интересно нам!
Старший кузнец — ладно скроенный человек, с могучим торсом и с густой окладистой бородой. Второй — видно, его сын — смирный парень с густыми бровями, с крупной
— Эй, — закричал кузнец сыну. — Занимайся своим делом, чего глазеешь на этих щеголей? — И неласково спросил нас: — Вы ташкентские?
— Да, из Ташкента приехали, — ответил я и с обидой прибавил: —Почему вы называете нас щеголями, мы такие же бедняки.
Агзам незаметно подтолкнул меня в бок:
— Оставь, друг, не спорь. Ну, сказал человек и сказал.
Так вдвоем мы обходим весь базар и возвращаемся каждый к своему отцу.
Мой отец сидел в маленькой полупустой лавчонке, низенькой и тесной.
— Куда ты ходил? — спросил он.
— Мы гуляли с Агзамом.
— Базар смотрели? И на овечьем базаре побывали? — ласково улыбнулся отец.
— Побывали. Баранов там много-много!
Я оглядываю лавчонку, потом вдруг поворачиваюсь к отцу:..
— У тебя такая маленькая лавка? А где ж товары? — спрашиваю с недоумением.
— Э, чтобы товары иметь, нужны деньги, сын. Товаров на свете много, а вот денег у меня нет. Молод ты еще, не знаешь невзгод жизни, — говорит отец с ласковой, чуть насмешливой улыбкой. Потом, помолчав, показывает рукой: — Вон, в бутылке кумыс, попей, сын. В воде он холодный, как лед. Только взболтай хорошенько, крепче будет.
Закусив губу, я старательно взбалтываю кумыс. Невольно вспоминаю, какая оживленная торговля идет в других лавках базара, в которых можно найти все — от простого ситца до атласа и бархата, и с огорчением думаю про себя, что мой отец бедный, что дела у него идут плохо.
В это время верхом на маленькой заморенной лошаденке мимо проезжает глашатай: среднего роста старик с белой бородой, на голове небрежно намотана грязная чалма, на плечах старый рваный чапан.
— Э, люди! Эй, люди!
Глашатай объявляет о пропаже коровы. Он едет по базару, повторяя одно и то же. Над ним начинают подсмеиваться. Один из казахов кричит:
— Эй, старый! Довольно уже, уморился, наверное. Тебе еще пригодится горло, а нам уши. Слышали уже, проваливай дальше, пустозвон!
— Э, объявится твоя корова, никуда не денется. Бродит, наверное, где-нибудь или привязал кто, — говорит другой.
— А может, уже проскочила через чью-нибудь глотку. Есть такие, что верблюда проглотят целиком, а тут только корова, — смеется третий.
Глашатай не обращает внимания на шутки, голос его постепенно удаляется.
Мне по душе его складная речь. Я торопливо отставляю в сторону полную пиалу кумыса и бегу вслед за ним.
— Эй, люди! Эй, люди! Пестрая корова пропала. Пестрая корова, куцая, со сломанным рогом!.. — Голос его порой уже хрипит чуть слышно — видно, не зря достается ему хлеб.