Детство
Шрифт:
Чайханщик — тощий человек лет пятидесяти — и на минуту не присядет. «Самоварщик, клеверу!», «Самоварщик, быстро — чайник чаю!» — слышится со всех сторон. А он бедняга, бегает из одного конца чайханы в другой? «Сейчас, сейчас!» Перед нами он со стуком ставит ржавый, допотопного вида поднос с двумя черствыми лепешками, чайник с надставленным жестью носиком и две чиненных скобками пиалы.
Мы с Агзамом достаем из сумки мягкие лепешки, которыми снабдили нас на дорогу наши матери, и с наслаждением пьем чай, — для нас это еще одно удовольствие.
— Ух,
— Припекает солнышко, — степенно, по-взрослому говорю я, взглянув на небо.
Усталый арбакеш, молчком выпив две пиалы чая с куском лепешки, закладывает за губу щепоть насвая.
Лошадь клевер съела, и мы запрягаем ее, отправляемся дальше.
Начинается степь. Изредка виднеются усадьбы русских поселений.
Солнце в самой середине неба. Душно.
— Ну как, жарко? — спрашивает арбакеш, заметив, что мы начинаем проявлять нетерпение. — Держитесь, мальцы! Эти места не зря называют пустынной степью. Видите, трава посохла, — и он широко разводит рукой.
— А мне нравится, я совсем не замечаю жары, — уверяю я арбакеша, — Смотри, смотри, Агзам, горы! Высокие, высокие!.. Люблю горы! Красивые они… — Я запинаюсь от захлестнувших душу радости и восторга.
Порой в чистом, сияющем от солнца небе появится коршун. Прочертит одиндва круга и исчезнет неизвестно где. Иногда почти над самыми нашими головами пронесется стайка каких-то птичек, и в воздухе чудесной музыкой прозвучит хор звонких мелодичных голосов.
А я говорю и говорю не умолкая. То обращаюсь к Агзаму, то к арбакешу. Наконец, спрашиваю:
— Когда же мы приедем в Янги-базар?
— Дорога дальняя, два дня ехать нам, сынок, — говорит арбакеш. Он снимает войлочный колпак, вытирает пот со лба. От усталости, что ли, он обмяк в седле, сидит, изогнувшись набок. — Дорога вся такая вот, тяжелая. Да и сам Янги-базар никчемное место Дивлюсь я, зачем только ваши отцы вызывают вас? Чудно! Кругом степь, пустыня.
В разговор вступает Агзам:
— Напрасно вы так, дядя. Я же знаю, Янги-базар — хорошее, людное место. Я много раз бывал там, видел.
— Э, какое там! Ну степь и степь. Прошел базар, и все затихло, никого не осталось. А базар — в неделю раз. Впрочем, ладно, свет мой, подождем, пуст вот и Мусабай посмотрит.
Однако я в душе одобряю Янги-базар, особенно казахов. Говорю арбакешу:
— Нет-нет-нет! Янги-базар очень хорошее место, я не раз слышал. Там много гор, долин, кумыса сколько хочешь…
— Правильно! — подтверждает Агзам. — Райское место! Я три раза бывал в Янги-базаре, отец возил нас с матерью.
— Помню, помню! — подхватываю я. — Ты одно время долго жил в Янги-базаре.
Разговаривая в таком духе, приезжаем в Дарвишак. На этот раз мы с Агзамом спрыгиваем, не дожидаясь, когда остановится арба. Конь, бедняга, весь мокрый от пота. Я чувствую жалость к нему, поглаживаю морду, треплю шею. Арбакеш спешит выпрячь его из арбы.
Жара стоит нестерпимая. Воздух горит огнем. Кругом голая, выжженная солнцем степь. Только маленькая приземистая мазанка —
Нас встречает невзрачного вида чайханщик, тощий и вялый. Чайхана еще беднее, чем в Гышт-купрюке. Старая пыльная кошма, выщербленные, испещренные скобками Пиалы, чайники.
— А ну, подавай нам чаю, здорово пить хочется! — говорит арбакеш, устало опускаясь на кошму.
Мы и правда истомились от жажды. Тотчас бежим о Агзамом к колодцу. Старым помятым ведром достаем воду, поочередно пьем большими жадными глотками. Очень помногу пьем, хотя вода здесь солоноватая.
Арбакеш сердится, кричит на чайханщика:
— Пить же хочется, подавай чаю, говорят тебе!
— Сейчас, сейчас. Пусть покипит чуточку, — говорит чайханщик, лениво передвигаясь по чайхане.
На маленьком облысевшем подносе он подает нам две лепешки.
Осанистый, могучего склада старик-казах с белой благообразной бородой, со скучающим видом сидевший в чайхане, неожиданно ударил по струнам домбры. Я встрепенулся, весь превратился в слух — домбру я слышал впервые.
Под аккомпанемент домбры старик, точно жалуясь на невзгоды жизни, неожиданно чистым и звонким голосом затянул песню, протяжную и печальную. Мы все трое молча слушаем игру и песню. Хорошо, с грустью пел старик!
К концу дня, как только спадает жара, мы трогаемся в путь. Вечером у степи есть своя особая прелесть. Приятный живительный ветерок веет. Незаметно одна за другой загораются звезды. Небо — точно огромный купол невиданной красоты!..
Арбакеш тоже повеселел. Не умолкая, напевает что-то тихонько. А где-то далеко-далеко мерцают огни казахских аулов.
— Казахи, они вот так поздно ужинают, — объясняет мне Агзам.
Арбакеш, покачивая головой в такт шагу лошади, поет:
Не розы, а карагачи видал я в жизни, верь! Открой же путнику, открой, возлюбленная, дверь. Я двери настежь распахнул, а там сидит луна! Бровями острию пера подобная она. Коса до пола, тонок стан. Лозиночка моя. Я за других гроша не дам, любя одну тебя!Подхлестнув плеткой коня, арбакеш прикрикнул «Чу!»- и умолк.
— Спойте, дяденька! Спойте еще какую-нибудь песню, — прошу я. — Я очень люблю песни. Погромче спойте.
Арбакеш выпрямляется в седле. Переменив положение, некоторое время едет молча, потом смеется:
— В дальней дороге песня — хороший друг. Вот послушайте, — говорит он и запевает снова:
Я еду с гор, а за спиной колчан да стрелы, милая, А ты откуда, девушка, веселая, красивая?! Твоих глазенок озорство — моей души отрада. Коней отдал бы за тебя! Да нет их — вот досада!