Deus ex machina
Шрифт:
Ведьма осталась на месте, хотя природа путника и была ей предъявлена во всей своей полноте: перед нею именно эльф! Более того, она не стала произносить очевидного. Более того, ее почти алые и почти припухшие губы не стали вопить о пощаде, дескать, благородный эльф из Элда, неужели ты победишь заведомо более слабого? Причем то, что она только сейчас соизволила признать его природу, только подчеркнуло ее гордость и выделило из этой гордости ее сердце – которому надобен только равный, не ниже и не выше.
Далее произошло то, чему Лиэслиа даже не улыбнулся – ведьма попробовала его уговорить!
– Но благородный_ –
– Неужели ты думаешь, что я осмелилась бы заступить тебе дорогу, зная, кто ты? – вскрикнула она, будто не ведая, что сначала Перворожденному заступила дорогу березовая роща, и только потом – из рощи произросла сама ведьма! Она вскрикнула, перекидываясь и как-то вдруг становясь просто девушкой в раритетном платье с игрушечным мечом в руке; как-то вдруг она стала чем-то совершенно некасаемым, как юная монашка, у которой якобы даже не может быть месячных.
Тогда эльф заговорил с ней:
– Ты хороший боец.
Она быстро, но не теряя некасаемости, взглянула.
– Да, ты хороший боец, – повторил он, признавая ее нездешнюю (не как Элд, конечно, но – особенную) прелесть; повторил, словно бы узнавая в ней Небесную Деву – ту, которую боги посылают к смертным мудрецам! Дабы мудрствованиями своими не сбивали их с толку (вот как сбивают с ног), дабы не путались под ногами небожителей…
Он сделал движение кистью, сжимавшей меч из минойской бронзы:
– Мы будем биться на равных.
– Неужели ты снизойдешь? – стоявшая перед ним женщина соизволила язвить!
– Ты знаешь, что именно честь отдает меня в твои руки. Но ты хороший боец.
Трижды он повторил заклинания и заклял себя. Потом движением левой ладони от запястья он как бы отстранил от себя «сказанное» и тем самым «остранил» его (отделил от реальности ведьмы и даже – от реальности березовой рощи), и тем самым оставил себе из всего только «несказанное» (где ударение – на третьем слоге и почти никакого отношения не имеет к непостигаемой Троице); потом он опять сделал движение мечом – минойская бронза обернулась кареглазою смертью! Потом он стал вращать меч – тот перекинулся Мертвым морем, кружащим вокруг человека Моисея…
– Каково это, быть кем-то вроде мессии и каждый день выслушивать одни и те же человеческие разговоры об одних и тех же унылых ошибках… Каково ЭТО, эльф? – спросила ведьма, давая понять, что речь меча ей понятна.
– Благородный Эльф из Элда! – продолжала она наступать. – Как и все мы, ты мастер именно единоборства, но сейчас мы – в реальности, потому – не одни! Конечно, ты согласен стать на одну доску со мной, то есть стать уязвимым, но что если тебя не убьет бесконечное «если» этого мира, а ты все еще будешь пребывать на доске? Согласишься ли ты на аутодафе, ибо дерево наиболее для него пригодно…
Эльф молчал.
– Тогда и только тогда, – продолжала она наступать. – мы могли бы быть вместе (извечное женское предложение, но – с извечными условиями), если мы вообще (ты понимаешь, о чем я) что-то можем в этой пошлой реальности… Впрочем, ты-то не один, мастер
– Ну вот и поговорили, – улыбнулся, подводя итог поединка, «Лиэслиа» – то есть сейчас подводил итог единоборства не сам эльф Серая Крепость, а «звуки» его имени, произносимые на кельтском наречии; Перворожденный опустил клинок из минойской бронзы – то есть вознесенное его место опустело! Потом спросил, совершенно не нуждаясь в вопросах:
– Ты позволишь мне следовать дальше, – вопрос был утвердителен, и Ночная Всадница, не нуждавшаяся в лошадях (лишь доколе не возжелает попробовать перекинуться в малые боги – и нет у ведьмы другого пути!), точно так же не стала утверждать (ведь глаза не умеют не видеть) предстоящую очевидность:
– Мои псы последуют за тобой, они будут ждать и дождутся тебя, – разумеется, это тоже само собой разумелось; разумеется, она сказала еще, причем подсказываемое не только рассудком:
– Ты так и не полюбил смертную девушку, – но подразумевала ли ведьма себя (в одной из ипостасей Небесной Девы), или действительно в ее изысканиях (не только от слова «изыск») возникла потребность в восхитительной похоти – всего этого договаривать не следовало! Поэтому она не удивилась ответу эльфа:
– Сейчас я был счастлив иначе.
Она не удивилась бы оковам, сковавшим (из песни Б. Г. «Мы связаны с тобой цепью») Раскольникова и Мармеладову, как никогда не дивилась моему Петербургу, в котором самым разумным было безумие Мышкина, когда он в Швейцарии… В чарку вины, ласточки, не уроните глупого эльфа!
– Но Благородный, – сказала она – некоторая насмешливость в этом слове сейчас вполне приличествовала этому созданию, именуемому «ведьмой» (да и кто может быть саркастичней пешей Ночной Всадницы?); опишем ее: ее головка, чья крепость сопоставима с крепостью Трои, ее волосы, чья длинна сопоставима с длинной волос дев троянских, что пошли на тетивы луков защитников города – ее голова увенчана неким подобием берета, по всей окружности которого страусиные (и в средние века неизвестные) перья демонстрируют мягкость ее характера! Но чтобы не свалился он с головы, берет укреплен под подбородком девицы голубою тесьмой.
Большие карие глаза под благороднейшими дугами бровей действительно были по оленьи большими, причем дуги бровей изящно перетекали в очертания носа, под которым располагались нецелованные губы, вполне способные произнести легчайшую хулу и мерзость:
– Благородный! – повторила она. – Конечно же, ты вполне благороден. Или, может статься, и тебе (кинь в себя камень, безгрешный) ведомо нечто постыдное о твоих родственниках или соплеменниках? – выговорила она все это весьма резво: у ее ножек бархатная кожа, поскольку карие глаза так бархатисты – но взгляд ее бежит, как бы по льдистой скользя поверхности! Его голубизна (как и минойская бронза клинка Лиэслиа) как будто в ножнах.