Девчонка идет на войну(2-е издание)
Шрифт:
— Что ты? — испуганно спросила я и не услышала собственного голоса.
Стало совсем тихо, по я видела, что самолет делает снова круг. «Оглохла…» — мелькнула безразличная мысль. А, черт с ним! Толя, оглядываясь на пушки, торопливо поднимал на носилки раненого. Я бросилась помогать ему. Вдруг будто прорвалась тишина, окутавшая меня на минуту, и снова все загремело кругом.
— Бегом, — сказал Толя, — мины рвутся.
Мы побежали с носилками по раскачивающимся мосткам. Раненого приняли ребята из комендантского.
— Там еще двое, — торопил
Пригнувшись, мы побежали навстречу частым взрывам. Осколки градом били по палубе. За надстройками пришлось лечь. Толя охнул, схватившись за бок, но тут же пополз к раненому.
— Что?
— Пустяки, давай быстрее. Поворачивайся же!
Мы волоком протащили носилки по палубе и, только выйдя на ют, поднялись на ноги. Бежать по трапу нам уже не пришлось. На причал поднялись ребята из комендантского.
— Забирайте у нас, — скомандовал Толя, — а мы возьмем последнего.
— Вон с корабля, идиоты! — закричал сбегающий с обрыва Орлов. — Морозова, я тебе голову оторву! Стариков!
Но мы снова поползли обратно. Раненый лежал возле открытого трюма, и метра три до него надо было добираться прямо под осколками.
— Братишки, не бросьте! Братишечки, не бросьте! — стонал он.
До предела сжавшись, стараясь стать как можно меньше, я ползла следом за Толей. За ним на раскаленной палубе тянулась багряно-алая полоса.
Наконец мы смогли укрыться за бортом трюма.
— Ну, давай быстрее, — сказал Толя. — Вон огонь к большим ящикам подбирается.
Раненый не издал ни звука, когда мы не особенно-то осторожно взвалили его на носилки. Только крепко вцепился в их края и зажмурил глаза.
Плюнув на все, мы поднялись во весь рост и побежали к мосткам. Второй самолет отбомбился чуть левее. Сейчас заходил третий. Мы едва успели сбежать на берег, как одна за другой возле самого причала ударили две бомбы. Парни из комендантского взвода выхватили у нас носилки,
и мы, не дожидаясь нового захода, помчались в гору. Сзади, поливая нас проклятьями, бежал Орлов.
Уже наверху мы прыгнули в траншею и сели, чтобы отдышаться. Сразу за нами пришли и парни с раненым.
— Тебе этот номер так не пройдет, Морозова, — свирепо пообещал старшина.
— Ну чего ты лаешься, ведь ничего не случилось, зато ребят вытащили.
— Что с тобой, ты же весь в крови? — спросил Орлов, наклоняясь над Толей.
— Да ничего страшного. Кожу ободрало и все. Но больно, черт его дери, прямо огнем жжет.
Я задрала ему фланелевку. На боку был сорван большой кусок кожи. Кровь лилась ручьем.
— Это потому, что я полнокровный, — сквозь зубы пошутил Толя, пока старшина перевязывал его своей тельняшкой.
Внизу на причале с новой силой стали рваться снаряды. Вовремя мы успели убраться оттуда.
Отдышавшись, мы пошли домой. Толя согнулся, придерживая бок рукой.
— Не притворяйся, пожалуйста, — сказала я сердито, — Только что носился, как жеребец, а как к дому, так загибаться начал.
— Знаешь, Нинка, я там, и правда, не чувствовал
Капитан молча выслушал доклад Орлова о случившемся. Только смотрел на, нас сердито. Выслушав, сказал:
— Герои, черт бы вас драл! На минуту глаз спустить нельзя! За руку мне вас водить, что ли? И везде ты, Морозова, что-нибудь затеешь. Ведь это ты Старикова втравила. Ну, ладно, я с тобой потом поговорю, а сейчас пошли к начальнику связи, там тебя с утра дожидаются.
— Кто?
— Корреспондент, — ехидно сказал Петька, сменяя
Ивана у коммутатора. — Ты же у лас теперь прославилась. Тридцать миль по тылам!
Едва мы вошли в подземелье, как в лицо ударил запах концентратов, которые вечно варил на спиртовке Азик, бензина и неожиданно — свежего ветерка, просачивающегося в амбразуры.
Дверь к Торопову была полуоткрыта и оттуда доносились в коридор приглушенные голоса. Мы вступили в полосу слабого света, льющегося из двери.
— Приведи себя в порядок, — зашипел на меня Лапшанский, — на всех чертей похожа.
Я стала причесываться, а он пытался стереть с моей фланелевки грязь и ржавчину, в которой я извозилась, таская раненых.
— Можно прочитать? — раздался за дверью чей-то голос.
У меня вдруг замерло сердце, и я остановилась, прислушиваясь. Это был очень знакомый голос, но я никак не могла вспомнить, где его слышала.
— Читайте, — прозвучал в ответ голос нашего радиста Гриши.
Хорошо собраться вместе в нашей рубке полутесной, Спеть вполголоса, чтоб песней не мешать старморначалу, Видеть в щели амбразуры неба краешек беззвездный, Где немецкий «рама» бросил золотистую свечу. А потом, пропев все песни, выйти в узкую траншею, Пробежать под визг снарядов небольшой, но страшный путь. Или яркую ракету взять себе на миг мишенью И струей веселой трассы в небо желтое пальнуть.— А ведь есть что-то, правда? — спросил все тот же голос. — Кто это написал?
Гриша ответил:
— Радист у нас был, Сергей. Он сейчас в госпитале. Ранен.
— Я возьму стихотворение, вы не против?
— Пожалуйста.
— Ты что, окаменела, что ли? — спросил капитан.
Я стряхнула с себя оцепенение и тихонько вошла к начальнику связи. Спиной ко мне стоял очень подтянутый армейский офицер. Торопов увидел нас и поднялся из-за стола.
Военный оглянулся… и я бросилась к нему. Это был Алексей Назарович Дмитриенко, тот самый журналист, который в начале войны стоял у нас на квартире. Он не узнал меня и очень удивленно присматривался сквозь толстые очки.