Девчонка идет на войну
Шрифт:
Уже после обеда наши заявления лежат на столе военкома. Но ему сейчас некогда.
В военкомате полным-полно людей. Плачут женщины. Угрюмо курят мужчины. На улице у столбов и заборов стоят нераспряженные лошади. Шум, крик. И заходится в неистовом плаче гармошка.
Поздно вечером военком выходит на крыльцо и, увидев нас, приглашает мальчишек зайти.
— Что готовы за Родину постоять — молодцы, — говорит ребятам военком Ушаков. — Заявления ваши я оставлю, как понадобитесь, вызову повесткой. А пока идите.
Он перебирает бумажки,
Мы взбешены. Мы кричим ему о том, что нам уже, слава богу, восемнадцать и мы имеем все права гражданина.
— Маша, покажи свой паспорт, если нам здесь не верят на слово, — требую я.
Будто и не замечая пас, Ушаков говорит ребятам:
— Значит, договорились? До свидания.
Мы ежедневно приходим на призывной пункт и молча кладем на стол новые заявления, чинно усаживаемся в приемной и ожидаем вызова. Но каждый раз уборщица тетя Феона подходит к нам и, вздыхая с притворным сокрушением, говорит:
— Они опять ваши записочки изорвали и в корзину выбросили. Гнать вас велят.
Мы уходим, чтобы назавтра вернуться снова.
ВОН ОТСЮДА!
Неожиданно приехал папа. Я его сразу не узнала, так он изменился вдруг. И не понять было, то ли он постарел, то ли похудел. Он даже не улыбнулся, увидев нас. И сказал Гешке:
— Сын, пойдем, нам надо поговорить.
Они пошли к тайге. Я помчалась следом. Этого еще никогда не бывало, чтобы папа разделял нас на сына и дочь.
— Папа! — закричала я. — А я?
Он оглянулся и сказал:
— У нас будет мужской разговор, Нинок.
— А я — баба?
Он не ответил, но тут мне показалось, что в глазах его блеснули слезы. Я так перепугалась, что у меня задрожали ноги, и я быстрее сказала:
— Ладно, ладно, идите.
Но теперь он передумал:
— Впрочем, все равно, рано или поздно… Идем, Нина.
Всю дорогу шли молча. Отец шагал так быстро, что мы еле поспевали за ним. На повороте, там, где тайга вплотную подступает к высокому берегу реки, он остановился. Сел на какую-то корягу и внимательно посмотрел на нас.
_ Дети, — сказал он, — я должен… Только не кричать и не плакать! У нас нет больше мамы.
_ Это неправда, папа! — закричал Гешка. — Мы только вчера письмо от нее получили.
— Письмо опоздало, сын. Я был на ее могиле.
Машина, на которой мама с группой заготовителей перебиралась через крутой перевал, потеряла управление и на полной скорости помчалась назад, вниз. Спасся только шофер, но и он в тяжелом состоянии.
Папа рассказывал, а я слушала и не слышала его. Мне казалось все это очень страшным сном, от которого никак не проснешься.
Мы не привыкли бояться друг за друга. Наоборот, всегда подбивали один
— А тебе слабо на этот кедр забраться.
И, когда он полез, смеялась и кричала снизу:
— До самой вершины! До самой вершины!
Мы выросли такими же. «Бессердечными», как говорила тетка Милосердия. Действительно, никогда мы не боялись за маму, даже не думали о том, что у нее нелегкая работа.
Но все-таки тетка была неправа. Сейчас я почувствовала, что умираю оттого, что у меня есть сердце, и оно исходит криком, которого никто не должен был услышать, особенно отец. Ведь я видела, что он болен.
Гешка стоял рядом со мной. Он был бледен и так сжал зубы, что на щеках вздулись желваки.
— Пойдемте домой, дети, — сказал наконец отец.
Я хотела пойти, но тут же снова прислонилась к дереву, потому что ноги стали мягкими и подгибались, как у куклы. Отец взял меня за плечи. Но я совсем не могла идти. Тогда он поднял меня, как маленькую, на руки, и я уткнулась лицом ему в грудь и вцепилась зубами в его рубашку, чтобы не закричать на весь лес. Я не имела права кричать и плакать, потому что впервые в жизни испугалась. За отца.
Неожиданно тетки приняли страшную весть о гибели мамы с удивительным мужеством. При папе и при нас они даже пытались вести себя так, будто ничего не случилось. Но вечером, зайдя в сарай, я услышала такой жалобный стон, что во мне все затряслось. За поленницей, в самом углу, обхватив голову руками, стояла тетка Милосердия.
На другой день за завтраком папа сказал, что он уже сдал пароход и через два дня уйдет на фронт. Тетки всполошились, но он так сурово взглянул на них, что они сразу замолчали и стали бесцельно мешать ложечками в пустых чашках.
На призывном пункте было полно народу. Я впервые обратила внимание на то, что почти каждого мужчину провожает женщина. И только нашего папу не провожал никто, кроме нас с Гешкой. Теткам он запретил приходить, простился с ними еще дома.
Меня утешало только то, что он сумел окончательно взять себя в руки и у него был спокойный, даже чуточку насмешливый вид. Он курил и слушал нас с Гешкой, посмеиваясь над нашими неудачными попытками уйти на фронт. И только когда я заверила, что мы все равно будем воевать, он нахмурился и строго сказал:
— Ребятишки, вы накрепко должны запомнить, что у меня кроме вас никого в жизни не осталось. Поэтому не фокусничайте, дайте мне воевать спокойно. Я приказываю выбросить из головы даже мысль о фронте. Дайте мне слово, что больше вы не придете сюда, пока вас не вызовут.
— Э-э, это ж больше двух лет ждать надо. К тому времени и война кончится.
— Нина!
Гешка крепко наступил мне на ногу.
— Ладно уж, — сказала я. — Даем честное слово.
— Ты будь спокоен, папа, это я тебе как мужчина мужчине говорю. Все будет, как ты хочешь.