Девчонка с Восточной улицы
Шрифт:
Если бы знала, что столько времени будем ждать, заказала бы разговор с мамой – его ждать 2-3 дня. Думала, что не успею дождаться, а теперь утешаю себя тем, что мама всё равно не скажет, если плохо: ведь не выберусь, да и дорогу никто не оплатит, не на прогулку же меня пригласили. Делать нечего. Единственный труд – приготовление обеда; в лесу комары уже не туманом – чёрной тучей, не сунешься. Однако выкроили мы как-то время, и с Германом отправились за красной смородиной. Жара, упарились в накомарниках. Нашли, набрали кастрюлю, вернулись и кинулись в палатки отдохнуть от жужжания и вида комаров. Я из палатки выдаю указания на изготовление желе. Ребята исполняют. Делать-то ведь нечего, да и интересно: в диком краю готовить деликатесы.
27 июля. Наконец вчера вопрос решился. Сегодня
– Эх, много вы костей там увидите, человеческих, и черепа.
– А разве не закопали?
– Да земля-то мёрзлая. Слегка закидали и ладно. А сейчас, со временем, оголяется.
Молодой лиственничный лес растёт на большущей территории пустоты. Молодые деревца уже почти совсем закрыли вышки, охраняющие посёлок со сложным устройством, в котором мы разобрались позднее с помощью Доры, сами мы не смогли бы это понять. Теперь всё пусто. Только река кристальной чистоты бормочет у моста и под скалами – вспоминает ли, предостерегает ли, плачет? Живёт здесь Дора, да ещё два старика. Как и чем живут?
Дора мне обрадовалась: давно женщин не видела.
– Почему осталась? – спросила я её.
– А куда мне ехать и на что?
И Дора поведала мне свою судьбу. Она родом из Питера (Коренные жители так называют Ленинград, вопреки всем указам). В самом начале войны, когда она, 18-летняя девчонка, стояла в безнадёжной очереди за 100-грамовым пайком хлеба, и в голове также мутило, как и в животе, она не выдержала и проворчала: "Вот, не успела война начаться, а есть уже нечего. Что же дальше?" Домой она уже не пришла. Несколько последних лагерных лет провела здесь. Когда освободили – растерялась. Все родственники, которых она знала, погибли в блокаду, а их спасшиеся и выросшие дети её не знают. Денег на дорогу нет, специальности в 33 года – никакой, жилья в Ленинграде не сохранилось, никто не ждёт. Так и застряла здесь, не зная куда ехать, страшась жизни на воле, которую, в общем, не знала. А тут местное начальство стало сюда на охоту ездить. Она им то бельё постирает, то еду сварит. "Хозяйка охотничьего домика". Она его содержит в порядке, а те, кто приезжает сюда охотиться, присылают ей продукты, одежду, бельё. Присылают рабочих заготовить на зиму дрова, отремонтировать дом. Так и живёт.
Она спросила, была ли я в её родном Питере, какой он сейчас? А когда я сказала, что была там только что, я для неё стала близким человеком. Каждую свободную минутку мы встречались, и она расспрашивала, а я рассказывала. Как хорошо, что могу порадовать её описанием улиц, площадей, парков, музеев и жизни любимого и недостижимого для неё города. Она старалась приготовить что-то вкусненькое для меня. То это был хариус, запечённый в тесте, то голубичный джем, то наливка из дикой чёрной и красной смородины, то настойка из кедровых орехов с закуской из запечённых грибов, то жареной олениной. Она не хотела общаться с ребятами, зазывала меня к себе, увидев, что я не занята.
Мы расположились в одном из сохранившихся домов во внешнем кольце посёлка. Всего здесь было 3 кольца. Внешнее кольцо отделено от тайги одним рядом колючей проволоки, в нём располагались вышки, с которых хорошо проглядывались окрестности и внутренняя зона. Во внешнем кольце жила охрана, обслуживающий персонал и квалифицированные специалисты из заключённых. Второе кольцо было внутри внешнего, отделялось от него
Тихо сзади подошла Дора. Она посмотрела на нас долгим, печальным взглядом.
– Здесь всё сохранилось, как было. Это карцеры, для людей, которые чем-то провинились по мнению лагерного начальства.
– тихо прошептала она.
Мы решили, что не поняли её. Она повторила. Мы окаменели.
Я встаю на колени, кладу руку на "пол". Долго стою так, и ребята вокруг меня. Потом Герман подходит, поднимает меня за плечи:
– Замёзнешь, Ланочка, пойдём,
– и подносит к губам мою руку, согревает её своим дыханием.
Мы поплелись в дом. До сих пор это воспоминание порождает ужас и скорбь в душе. Мы прикоснулись к тем, кто был ТАМ.
Среди оставшихся во внешнем кольце домов мы отыскали один, в котором сохранились стёкла и двери. Он стоял почти у самой подъездной дороги. Дом был загажен до предела, но это был дом. В нём несколько комнат с подсобными помещениями, включая комнату – баню с отдельной печкой, бывшую, конечно. Мы определили для себя две комнаты, кухню, прихожую и кладовую. Остальные двери закрыли. Решили разгрести по минимуму, чтобы продержаться несколько дней. Но пришлось вычистить печь и выскоблить столы, кухонный и обеденный, табуретки. Рядом с ними наступать на заплёванный пол стало очень уж противно. Вычистили и выскоблили пол. Но после этого повисшая гроздьями паутина сильно засветилась, и терпеть её было немыслимо. Вымыли железные кровати. Принесли ветки кедрового стланика, постелили их на железные решётки, а сверху уложили мелкие ветки лиственницы. Развесили марлевые пологи. Получились роскошные постели. У меня отдельная комната! Продукты тоже невозможно кидать в мусор – вычистили кладовку.
Провозились целый день, грязные и потные. Пошли на речку мыться и купаться. Ребята
на правом краю лагеря (Дора живёт в доме у реки, у левого края), а я пошла подальше, за поворот в кедровник. Вода ледяная. Но какое удовольствие!
Пришла. Ребята вернулись раньше, уже кипит чайник, достали консервы, нарезали хлеб (мы пока ещё едим хлеб, пока ещё наши переезды привязаны к городу). Заварили крепкий чай с кедровыми верхушечными шишечками. Я сегодня принцесса, а вокруг меня три прекрасных принца: вспыльчивый, порывистый Герман, и два спокойных, обстоятельных и молчаливых, Толя и Коля. В доме пахнет хвоей, в печке потрескивают дрова, мы полулежим на своих кроватях, переговариваемся и поём любимые песни. Олле-Лукойя брызгает на веки
нам сладким молочком, засыпаем.
29 июля. Утром ребята ушли в маршрут. Прошло уже больше месяца. Пошла на речку. Стираю, купаюсь, пою. Солнце. Хожу в купальнике. Наслаждаюсь жизнью. Комаров нет. Зато бегают симпатичные зверьки: совершенно очаровательный бурундучок со спинкой в полосочку и, кажется, суслики. Я кинула им кусочки хлеба. Суслики подскакивают, подскакивают мелкими перебежками, пока не схватили по кусочку, отскочили и опасливо смотрят. Не шевелюсь. Бросаю поближе. Подобрались и схватили. Сели снова на задние лапки, брюшко на коленки, передние лапки с кусочком хлеба на брюшке держат, смотрят, не грозит ли что. Решают, что ничего. Едят. Потом хотят ещё. Я ещё не бросила им ничего, а они уже подобрались поближе, ждут. Бурундучок более пугливый, сидит в отдалении. Но ведь завидно! Так началась моя дружба со зверятами. Они стали совсем ручными, берут еду с рук, резвятся перед домом и, иногда, запрыгивают на подставленные руки. Пришла Дора, позабавилась моим экспериментом по приручению, поболтали. Потом я пошла готовить обед, написала маме. Мы отсюда поедем через город, можно будет сдать на почту.