Девки
Шрифт:
Была зажжена в избе лампа. Плохо светила. На подстилке под образами лежала Наташка, горой выделяясь из-под окутки [60] .
— Что ты? — пугливо спросила Парунька. — Неужто вправду плохо?
У подруги под глазами синие круги. Волосы были сбиты в ком, лицо — восковое. Она протянула голую руку Паруньке, зачмокала губами и молвила:
— Ко... ковровый полушалок тебе отказываю... да бордовый сарафан... носи!.. — и утихла.
Паруньку забил озноб. Она взяла подругу за руку и вскрикнула: рука была безжизненная,
60
Окутка — одеяло.
На кутнике, сморкаясь в руку, тряслась и билась Наташкина мать. У окошек, перешептываясь, толпились любопытные. В избу входили соседки бабы. Плакали.
Тут были сироты, вдовы, беднячки, обиженный люд.
Парунька, обняв подругу, завопила:
— Ах, за что же молодая девка должна в гроб идти? За какие грехи муки принимать?
Наташка завозилась, силясь подняться. Парунька помогла ей. Головой уткнулась Наташка в грудь подруги, опустив руки, глазами мутными бегала по избе. Вдруг она захлипала все сильнее и сильнее и закричала во всю мочь. Парунька отскочила в испуге.
— Пресвятая богородица, — залепетала Наташкина мать. — Неужели ее кто сглазил? Или в ней лукавый? Горе мое, горе! Сейчас ее покроплю крещенской водой...
Она полезла под пол и достала грязный в паутине пузырек. Из него она побрызгала на дочь. Наташка притихла и закрыла глаза.
— Ведь бабушка Полумарфа не нашей веры, — провздыхала старуха, — кулугурка она... вероотступница... Она лишена благодати...
— Пустяки все это, — сказала сердито Парунька. — Какая вера может сохранить и помочь девке, когда в утробе ребенок?! Тут нужна управа на парня-подлеца... Совесть чистая... А вера одно только и скажет: на том свете воздадут за страдание... А за что страдание-то?
Наташка открыла глаза, простонала:
— Нутро ноет. В самом нутре эта боль. В самой что ни на есть кишке. Кваску...
— И еще снадобье не надо было пить, — продолжала Парунька. — Разве это лекарство?
Сходили за квасом. Жадными глотками опорожнила Наташка кружку квасу. Потом сбросила с себя все, осталась в одной нижней рубашке. За окном слышались неприличные разговоры. Мать подошла к окошку, виновато проплакала:
— Христа ради, уйдите, робята... человек ведь умирает... Прикрой ее, Паруня.
Наташка сопротивлялась, бессильно ворочала ногами, била руками о стену.
— Бес во мне, Парунька? — спросила она тихо. — Мама верно говорит. Так и жалит, так и жалит меня внутри...
В глазах ее стоял испуг. Старуха перекрестилась, а Парунька громко сказала:
— Чепуха! Никак ему туда залезть нельзя... Кишка тонкая для этого дела.
— А он в печенку.
— И в печенке ему тесно... Спи...
— Говорят, толченое стекло от жару помогает, — сказала соседка, — стекло истолочь в ступе и с хлебом съесть. Как рукой все снимет...
— Уж какого только снадобья ей не давала, горюхе, — сказала мать-старуха. — Божье масло в рот лила, мыла с серой, нет, с души рвет, а толку нету... Видно, так богу надо.
В полночь, когда Парунька дремала на полу, вблизи подруги, Наташка
Парунька открыла глаза. Наташа глядела на нее не мигаючи, лежа на боку. Одна рука висела, как плеть, касаясь пальцами пола, другая, щупая воздух, тянулась к подруге.
Паруньке стало страшно. Шепотом спросила:
— Чего тебе?!
Наташка молча жевала губами.
— Чего тебе, говорю? — повторила Парунька.
— Полез... в рот... в рот полез, — прохрипела та, стукая зубами.
— Кто полез?
— Бес...
Паруньку прохватила дрожь. Она вскочила и вывернула пламя скупонько горевшей лампы.
— Бабушка, — сказала Парунька жалобно, — мне страшно.
Парунька стояла у порога и тряслась... Старуха слезла с печи...
— Ну что ты? Хошь бы отмучилась скорее, и мне бы надсады меньше... За попом бы послать, да ни копейки денег нету...
Дочь пожевала губами и подняла над собою голые руки.
— Кваску, может, опять попьешь? — спросила мать.
Дочь покачала головой и стала искать подругу. Парунька, плача, подошла к ней. Наташка пыталась сказать что-то...
— Ни... не надо! — пропищала она.
— Чего не надо? — в ужасе спросила Парунька.
Клокотание вырвалось изо рта Наташки:
— Нии... не надо умирать... — прошептала она, вытянулась и уронила холодные руки...
Обе женщины упали подле Наташки.
Глава третья
Карп Лобанов покрыл двор свежей дранкой [61] , починил баню и сени. Федор ему помогал, угадывая: брат задумал делиться.
— Двум медведям в одной берлоге не ужиться, — говорил он.
Братья поделились. Федор уступил женатому брату дом, а себе взял горницу. По едокам разделили снедь и посуду. Скотину Федор всю оставил брату, за свою долю взял деньги, из расчета, что если корова понадобится — купит. Землю они решили пока обрабатывать сообща.
61
Дранка — тонкие, узенькие дощечки для покрытия кровель.
Все были убеждены, что Федор хочет жениться, и никто не знал, кроме Паруньки, на ком. Слухов было много, особенно волновались мамки невест. Они следили за каждым его шагом. Но Федор по-прежнему появлялся редко на посиделках и на гулянках и ни с одной девкой не сближался.
— Или городскую приведет, или учительницу, — решили бабы. — Беспременно с пучком али стриженную.
К учительницам Федор ходил, действительно, очень часто.
С весны он оборудовал себе пристанище в пустом сарае. Там было прохладно, рядом зеленели нивы, качались рябины, цвели подсолнухи. Вокруг сарая поднялся ковер цветов, распускалась малина, жужжали шмели и пчелы. В сарае Федор слал на охапке сена, читал. Посередине сарая стоял стол, над ним подвешена была лампа. Каждый свободный вечер в сарае собирались теперь приятели Федора: беднота, батраки, мужики, ищущие правильной жизни и любящие житейскую мудрость. Сельчане говорили про эти сборища: