Девки
Шрифт:
— Заедает работяга. Ячейка, собрания, то да се, — одно слово, нагрузка. Мы теперь на собраниях дни и ночи проводим. Видишь, какие размеры предрассудки приняли. Вы — старшее поколение девок — и туда же...
— Ну, мы не взаправду.
— Все равно нехорошо.
— Заглядывали бы к нам почаще. Ты вот ходишь, ни о чем не помышляя, а, может быть, по тебе страдают изо дня в день и признаться нельзя девке — так положено исстари.
— К чему эти слова?
— К тому. У кого что болит, тот про то и говорит. Второй год изо дня в день караулю тебя, как какой-нибудь цыган в темной ночи караулит
— Это, конечно, очень позорное пятно в твоей жизни. Знахарка — оплот царизма.
— Я сама на ворожей, думаешь, полагаюсь? Мне сердце надо успокоить, сердце мое любчивое.
Санька сказал серьезно:
— Это ведь, знаешь, объяснением в любви по-культурному называется. Давай, коли так объясняться. Только первому начинать мне полагается.
— Жди тебя, — ответила Марья, — с тобой и поговорить не улучишь минутки. Ты теперь в комсомоле днюешь и ночуешь.
— Я потому днюю и ночую, что, может быть, от беды стерегусь. Это тоже разгадать надо. Дальше да больше — тут тебе и дети. А куда мне оно с этих пор.
— Всурьез женись.
— Женись, пожалуй. Где жить?
— Видно, все вы одинаковы, — вздохнула Марья, — что комсомольцы, что не комсомольцы — с бабой побаловаться денек-другой. А мне не до баловства. Подруги, глядишь, с мужьями живут которые, а которые, как я же вот, болтаются. В деревне одинокой болтаться — последнее дело. Парням, конечно, от этого услада... Парню коренная в жизни утеха-то, от чего девке стыд один. Парень того не знает, чем девка дышит. Бывает, сердце колотится, ноет, чего-то будто ждет, и все напрасно. У вас, у парней, у редких бывает, наверное. Вы жестокосердные.
— Разженя ты, — сказал он, тронутый ее близостью и беспомощной готовностью прощать, — а моложе на вид девки. На тебя вдовцы глаза пялят.
— Вся тут.
— Меня, может, самого тянет к тебе, да я себя сдерживаю. Ты меня намного старше, ты уже бывалая. С тобой надо гулять по-серьезному, а у нас, гляди, семья какая — спать негде. Какая тут женитьба!..
— Спать найдем где, и руки у обоих молодые, прокормимся. Ты образованный.
— В ячейке ничего не платят, — сказал он задумчиво и вздохнул, — это нагрузка. Да ведь как с тобой работать в ячейке, ты по ворожеям ходишь.
— Перестань. Сам знаешь, от горя хожу. Сердцу, думала, спокойнее будет, а к ворожеям у меня, кроме страху, никакой симпатии нет. Они Наташку уморили, я знаю. Притом же и то надо сказать — раз я отсталая, ты образуй меня. Про это у вас в программе сказано... Поступай по программе, я рада. Гуляй со мной, как тебе надо, только по программе, без обману.
— Ая-й!.. А молва была, ты парней не любишь. Вижу, больно мне рада.
— Дуралей ты, Саня! Про это не говорят даже между двоими. Это понимать надо сердцем — отводи лучше людские глаза от своего счастья. Ведь я в самом соку.
— Вот не знал, что ты такая!
— Что-ж. Обречена я на вечное одиночество? Уходит молодость, отцветает краса. Сколько нас по ночам подушку
— Даже не думал об этом... Поглядишь на тебя — будто и парень не нужен, глаза опустит, пальцем не притронься.
— Не верь девичьим речам, верь своим очам, Санек.
С этих слов стал Санька Марью распознавать по-настоящему. Так без сна они и прогуторили до свету.
Утром поднялись рано.
«Со смыслом баба, — подумал Санька, вспоминая всю эту ночь, — не понапрасну ее Федор любил. Горячая баба по существу. Разгадать ее надо до корня».
Девки встали. Вчера они договаривались идти к обедне. Но ни одна об этом не упоминала. Даже не замечали унылого звона.
— Нечего делать людям, вот и золотят себе плеши, — сказала Дуня и принялась за пряжу. — Паразиты пузатые. Кабы поработали на полосе.
Марья очарованно глядела на Саньку:
— А что церковь? Ломота зубная, скука! Сегодня, девки, пойдем в избу-читальню всей артелью, про планеты слушать.
Глава восьмая
С той поры Марья не отлучалась от Саньки ни на шаг. Гуляла она на виду у всех, голову держала прямо. Были разные пересуды: хорошее слово лежит, а дурному всегда воля на миру. Народ дивился спокойствию Василия:
— Славного роду-племени девка, а губы, гляньте-ка, до мозолей трепаны. Стыд и срам! Куда идет Расея?
Марья округлилась и посветлела лицом. Расторопности у ней прибавилось, смеху тоже. Молве наперекор в престольный праздник она разыгрывала в спектакле любовные сцены: целовалась на виду у всех.
— Родимушки! — шумели бабы, дивясь ее нестыдливому взгляду. — На глазах у всего честного народа франтится да целуется-милуется. Ровно учительша. Это хороших-то родителей дочь. Владычица наша, Оранская божья матерь — ей ли под одной матицей с комсомолятами быть? В бездну катимся...
В иное время, после ликбеза сочиняли стенную газету. Марья уже одолела буквари и теперь читала книжки.
Причитала «Хижину дяди Тома» и плакала навзрыд. Любила те книги, которыми можно было разжалобиться.
Зацвели Марьины тропы земляничным полымем. А тут подкатила Евдокия-Плющиха [139] — весна обрушилась на деревню звоном ручьев, курлыканьем журавлей, криком ребятишек у запруд да в оврагах. Близ полей, воды запахло придорожным навозом. Засуматошился люд, покатилися заботы колесом. Хлесткий дождь прогнал с горных путей ледяной черепок. На Фоминой неделе [140] погода унялась, и артельщики приготовились к посадке картофеля.
За делами как-то неприметен был раздор артельщиков с Канашевым. Весною соорудили народный дом: лес отпустило лесничество бесплатно, а Пропадев Игнатий с помощью молодых обделал сруб по сходной цене.
139
Евдокия-Плющиха — 14 марта.
140
Фомина неделя — первая неделя после Пасхи.