Девочка по имени Зверёк

Разенкова Маргарита

– Теперь она умирает, не в силах родить мертвого ребенка. Моего ребенка!

– Повитуха поможет ей?

– Нет! – Он почти выкрикнул это.

«Прости ее! – умоляла его Шакира одними глазами. – Она, верно, ужасно мучается, раз даже Хафиз пришел советоваться!»

Господин произнес, будто услышал ее:

– Ей не поможет никто, потому что я запретил помогать ей! Если она родит девочку… Если это была девочка… Я выброшу Тину на улицу – пусть идет, куда хочет! Если же это был мальчик, я казню ее.

«А ведь он и сам страшно страдает! – подумала Шакира. – И не стесняется передо мной! Я никогда не видела и не знала его таким! Да

как же это – убить ребенка!»

Явился для очередного доклада Хафиз, и господин встал ему навстречу. Главный евнух говорил недолго и неслышно. Хозяин отдал какое-то приказание, как видно озадачившее даже Хафиза, и повторил его, громко добавив:

– Ты не ослышался. Я хочу это знать!

Хафиз вышел, но через короткое время вновь вернулся, чтобы сказать только одно слово: «Девочка». И удалился.

Господин в изнеможении повалился на постель и застыл, будто без чувств. Шакира хотела было тихо удалиться, но он заметил ее движение и знаком подозвал к себе. Она опустилась рядом с ним, не смея вымолвить ни слова. Тишина давила. Наконец он произнес:

– Мне не придется казнить Тину. Она умерла. Чтобы узнать пол ребенка, пришлось… Впрочем, тебе незачем это знать. Можно сказать, что Тину казнила моя дочь. А в этом я вижу волю Аллаха! И пусть никто больше не говорит со мною об этом!

Сердце Шакиры охватила вдруг жгучая жалость, и, неожиданно для самой себя, она обхватила его голову руками, прижала к своей груди и воскликнула:

– Как бы я хотела родить тебе сына!

Он вскинул голову и внимательно посмотрел на нее – она не отводила взгляда, стараясь вложить в него все свое чувство любви и преданности. Тогда он схватил ее в охапку и горячо зашептал на ухо:

– Детка моя! Ласковая моя детка! Как же мне хорошо с тобой и спокойно! Отчего мне так хорошо с тобой?

В эту странную и страшную ночь он был с нею так нежен и одновременно страстен, как не был никогда. А под утро, когда они наконец насладились друг другом и господин уснул, раскинувшись, как всегда, на спине, Шакира подумала, что отчего-то знает теперь, как справится с ревностью, рвущей на части ее душу. «Фархад – мой! Вот, он был со мной, и я видела любовь в его глазах, ощущала всем телом его страсть. Видела, как он опьянен чувством и как нуждается во мне: в моем присутствии, моей поддержке! Этот Фархад – мой. А тот, что зовет к себе других женщин, – его я не знаю! И знать не хочу. Это другой человек, мне не известный. Отныне так и будет: я делю этот мир на две части. В одной – я и Фархад, мой господин и повелитель, а в другой – все остальные и всё остальное!»

* * *

Прошло около месяца. И вдруг снова, как когда-то, ночью Шакире стало плохо: затошнило, повело голову.

«Как же так?! Ведь Биби уже здесь нет, неужели теперь Сулейма решила действовать?» До утра Шакира промаялась, в страхе и дурноте, на своей постели, а утром, как только появился главный евнух, чуть не за руку увела его в сад:

– Хафиз! Опять!

– Что, собственно, «опять»?

– Мне опять плохо: кружится голова, тошнит и все такое… Мне страшно!

К ее удивлению, Хафиз не только не обеспокоился, но и принялся деловито расспрашивать ее об ином: о настроении, о лунных днях, о том, не изменился ли ее вкус в последнее время?.. Обо всем расспросив, помолчал и с тонкой улыбкой вполголоса произнес, склонив перед нею голову в легком ироничном поклоне:

– Моя госпожа…

Шакира просто потеряла

дар речи: «Что он говорит?» Пока она пыталась собраться с мыслями и сформулировать хоть какой-нибудь вопрос, Хафиз, видевший ее полное замешательство, объяснил:

– У тебя под сердцем, Шакира, дитя нашего господина!

Несколько мгновений ушло на то, чтобы она до конца осознала им сказанное, а затем Шакира бросилась изумленному Хафизу на шею. Она вопила от радости, обнимая его и тычась носом в седую бороду, а он сдержанно уклонялся, пытаясь освободиться от кольца ее рук.

– Еще мгновение, Шакира, и доложить господину об этой радости будет некому: ты меня удушишь!

– Позволь мне самой ему сказать!

– Во-первых, это не принято! А во-вторых, твое бездумное ликование по крайней мере преждевременно.

– Почему?

– Вот почему: обрадоваться этой вести первым должен сам господин, а уж все остальные, включая и тебя, – вслед за ним! Не раньше. А до того – лишь трепетное ожидание: «Порадую ли я господина?» Вот так! Далее. Ребенка еще предстоит выносить и родить здоровым. Третье: позаботиться о тебе может только твой хозяин. Так что ежедневно и ежечасно моли Аллаха, всемогущего и милосердного, чтобы Он хранил вас троих – господина, его ребенка и тебя! К тому же Фархад сейчас в отлучке, так что не скоро мы ему о тебе скажем.

– Что же мне пока делать? Как вести себя? – спросила Шакира уже не так весело: настроение из торжествующего вмиг переменилось на сосредоточенно-настороженное, что не ускользнуло от внимания главного евнуха.

– Что ж ты приуныла?

– Ты озаботил меня, ведь я не думала о стольких трудностях!

– Изменчивость и непостоянство настроения правят женским умом. А не наоборот, к сожалению! Итак, что тебе делать? Ждать господина. Как всегда. А пока я покажу тебя повитухе. И потрудись никому не проболтаться! Ни словом, ни поведением не дай никому знать, что ты беременна. Знаю, что для вас, женщин, это чуть ли не самое трудное. И все же постарайся! Потому что, повторю, эта новость, после меня и повитухи, предназначена только для господина! Ясно?

Последний довод Хафиза был исключительно убедительным. И после того, как повитуха, не найдя в здоровье Шакиры никакого изъяна, вынесла окончательный вердикт: будущая мать вполне крепка и может выносить здорового ребенка, – у Шакиры в душе установилось удивительно ровное и светлое настроение. Прорывающееся по временам ликование («Я ношу его дитя!») вмиг усмирялось нарисованной Хафизом картиной ответственности, а страхи перед будущим утишались ее собственной интуитивной уверенностью в благополучном исходе.

Во сне она теперь часто видела глаза господина Фархада и знала – именно такими будут глаза ее будущего ребенка! Эти большие, нестерпимо красивые карие глаза в обрамлении вечно медленных ресниц таили в своей глубине искру духа аль-Джали – гордого и своенравного, требующего всей ее любви! Всей! До самого дна, без остатка! И Шакира чувствовала, что уже любит этого ребенка и готова отдать ему всю свою жизнь и даже душу.

Целыми днями Шакира грезила о будущем сыне. Она отчего-то знала, что это будет именно сын. А как-то раз на рассвете, еще не успев как следует проснуться, она «услышала» голос повитухи: «Здоровый ребенок, мой повелитель! Красивый и сильный мальчик, достойный носить твое имя!» И долго с удовольствием вслушивалась в постепенно таявшее эхо этого голоса, предсказавшего ей (она была уверена!) будущее…