Девушка из разноцветных яблок

Мирза Борис

– А еще, – сказал я, – я не какой-нибудь. Просто кошка наша, Муська, мне кепку обоссала. Вот я и лью одеколоном. А то запах не отстирывается.

Зачем я это сказал, не знаю. Как не знаю, какое впечатление произвело на актера-режиссера мое откровение.

В следующий раз я увидел его только по телевизору. Он играл джинна в детской передаче по третьему каналу.

А у тети Веры появился другой. Дядя Василий. Про которого она восхищенно сказала мне, что он физик. Ученый.

Но мне было все равно. Я совсем не ощущал себя противной обезьяной,

но меня очень волновал вопрос: кто же я на самом деле? И еще меня волновали светящиеся окна соседних домов, за которыми, возможно, жила моя единственная, вечная любовь.

И небо. Синее и фиолетовое. В розовых прожилках. Бесконечное предвечернее небо.

Дойти до моря

Нет, не сама с собой она говорит, орет, ругается.

Не сама с собой, как думают те, кто ее совсем не знает.

Она разговаривает с ногами так, будто они отдельные живые существа.

И не слишком, кстати, приятные.

Кричит на них почем зря.

– Ну пошли! Пошли! Хватит подгибаться, мать-перемать.

И ковыляет так целеустремленно, что не смогу придумать причины, зачем я сам бы таким усилием воли пошел.

Что могло бы меня к таким мукам подвигнуть?

Но она бредет, опираясь на палку.

А иногда в порыве злобы бьет этой палкой себе по ноге. И бьет так, что, кажется, должна бы упасть старушка и взвыть от боли, а нет. Орет и лупит палкой по ноге:

– Пошла! Пошла, говорю.

Упрямая старуха.

Мое любопытство удовлетворили наши бабки из прихода в храме.

– Как же, Сильевна это, – рассказывают. – Характер противный. Ругача-а-а-я!

– Сильевна?

– Ну да, так кличут. Баба Галя еще. Галина Васильевна. С тех пор как Петька ее помер, ноги подкашиваться стали. И характер еще хуже сделался. И так-то был не то чтобы.

– Не то чтобы. Стервь же всегда. Просто Петька ее смягчал. Недаром же сказано – прилепись, мол, к мужу. Вот Петька – чудо был. Такой мужик!..

И я узнаю о Петьке…

…Старушки наши благообразные, тихие одуванчики, приободряются, оживляются и даже хорошеют при воспоминании о нем.

Лица светлеют, а слова теплеют.

– Да, Петька, Петька… Хороший был мужик. Правильный. И для всех слово найдет.

– Слово? – спрашиваю.

– Да. Такой ободрительный был. Как чего скажет – точно поцелует.

– Слушай, чего ты такое несешь про покойника-то? Поцелует! Ишь ты, размечталась. Не слушай ее. Хороший он был, душевный. Душой ласковый.

И я вижу, что старушки мои вовсе и не старушки, а женщины, которые вспоминают чужого Петьку как какой-то свой тайный, почти сказочный идеал.

– Душевный, а полюбил стервь.

– Может, и не полюбил. Просто сунулся по молодости, а дальше что – порядочный мужик был, страдал…

– Опять врешь. Любил он Сильевну! Цветы сажал ей.

– Может, она красивая была? – спрашиваю.

– А и ничего себе. Так гожая.

– Марыська у сто раз лучше. Ан нет. Точно околдовала Петьку стервь.

И

бабки переключаются на спор о какой-то Марыське, которая и на лицо, и на фигуру была лучше всех, да рано померла…

Так что историю про цветы под балконом Сильевны я узнаю позже.

Собственно, и истории никакой нет. Петька, работавший на корабельном заводе в нашем приморском поселке, был совершенно обычным поселковым парнем. Может быть, действительно чересчур добрым, почти до бесхарактерности преданным и одновременно физически сильным. Вот от бесхарактерности этой и переехал он жить ближе к заводу. В панельную пятиэтажку. Переехал куда не хотел. Он-то вырос в частном секторе в своем доме. Любил на маленьком участке розы сажать-поливать. И росли они в местном климате огромными благоухающими кустами…

Но Сильевна, как всегда, победила. Дом продали брату Петьки в рассрочку. Деньги потратили на хорошую гэдээровскую мебель да остатки прожили.

А квартиру получили от завода Петькиного, где его ценили.

Ходить на работу стало близко, а розы…

Клумбу Петька быстро организовал рядом с подъездом, отгородив угол шинами. В тенистом дворе розы росли плохо. Редкие листья, еще реже цветок-другой. Палки. Но под неусыпным Петькиным контролем не умирали. А с годами так и вовсе превратились в крепкие невысокие кусты…

Сильевна всегда ругала Петьку и за вот эту дурацкую страсть к цветоводству, и за общую какую-то бесшабашность с бесхребетностью, и за…

Всегда находилось за что.

Петька же в ответ шутил и шел на поводу. При этом розы не бросал.

Как не бросал и стервь, которая, по мнению всего поселка, губила своей стервозностью отличного парня Петьку.

Но сгубить его было нельзя. Разве что расстроить. Это ей удавалось.

А так жил он и будто не замечал, с кем живет. Веселый бежал на завод. Веселый возвращался с завода к своим розам и к ней, Галочке.

– Ты, Петька, смотри! Всем на заводе заказы давать будут. Уж не профукай!

– Не профукаю, Галочка.

– Не профукай, говорю, а то, знаю тебя, опять уступишь какой-нибудь фифе вашей. Смотри!

– Да уж только раз! У нее, чай, вон двое. Мальчишки. Ей нужнее.

– Смотри, говорю. Мальчишки у нее. Нам мяса тоже надо. Она вон неизвестно от кого нагуляла…

– Чего это неизвестно, Галюнь. Известно. Посадили Серегу.

– Вот я и говорю, не надо неизвестно от кого детей носить. Ворье.

– Трудно женщине одной.

– Это мне с тобой, шалопаем, трудно! Другие вон. А ты!

Петька замолкал и думал о чем-то, мрачнел ненадолго. А потом взгляд его опять теплел.

– А что, Галина Васильевна, коли опять мясо в заказе будет, заготовим мы с тобой знатный шашлык и пойдем к морю.

– Чего это. Все ты сашлык, сашлык! Да на море.

– Мясо в уксусе замачивается. С луком, говорю. И жарим на углях. Технология!

– Не люблю я море! Воняет там гнилым.

– А коли ветер? Дойти до моря вдвоем уже дело, Галюня. От моря добреют…