Девушка, не ставшая третьей
Шрифт:
С учетом того, что пусковая установка являлась одноразовым оружием, поскольку мгновенно засекалась противником, отправка в Афганистан означала билет в один конец.
Однако мне такой вариант не угрожал.
Я имел планы: амбициозные, но реальные.
Еще на втором курсе я пристроился на кафедру высшей алгебры и теории чисел, занимался с одним и тем же руководителем.
По окончании университета я должен был поступить в аспирантуру.
Это спасало от бед: евреев и аспирантов служить не забирали.
Я собирался защитить
Я знал, что зарплата доцента составляет триста двадцать рублей.
При условии среднеинженерных ста десяти, вариант сулил если не золотые, то хотя бы серебряные горы.
Конечно, какой-нибудь шахтер, знающий лишь таблицу умножения, получал тысячу.
Но в стране победившего пролетариата именно такие сидели на вершине пирамиды.
Смысла состязаться я не видел.
Тем более, что все полученное гегемоны возвращали государству за пропой, сами ходили с полубритыми рожами и в отрепье.
Свою нишу я определил себе сам.
3
В общем, я был молод, здоров и полон планов на будущее.
Идя по солнечному Дрездену, я ощущал это будущее, как никогда.
Тому были и частные причины.
4
Мы жили на улице Марата – около Невского проспекта, в квартале от метро «Маяковская», в двух шагах от цивилизации.
Квартира, некогда выгороженная из второго этажа после экспроприации владельца, была трехкомнатной коммуналкой при четырехметровых потолках и одних соседях: старухе с незамужней дочерью.
Номер квартиры и номер дома в сумме давали «13».
О числовой каббалистике я не думал.
Она казалась несущественной.
Родители искали варианты, чтобы переселить соседок куда-нибудь в Купчино, а их комнату присоединить к нашим.
Концы не сводились: не хватало связей на нужных уровнях.
Вернее, не хватало деловой хватки и умения поступиться чем-то малым ради большого.
Папа был химиком, кандидатом наук.
Мама преподавала высшую математику в военном училище с неприличной аббревиатурой «ВПИСКУ».
Оба были праведными, как церковные кружки для сбора пятаков.
Порой я даже удивлялся, как их угораздило родить меня.
Когда я вступил в возраст важнейших интересов, мама принялась промывать мне мозги химерой добрачного целомудрия.
Сама холодная, как пикша, она внушала, что я должен жениться на «самой лучшей девушке в мире» – причем познать ее лишь после свадьбы.
О прочих женщинах речи не шло; основой маминой системы взглядов была не только моногамия, но и уникальность полового партнера.
До определенных пор я ей верил.
Я жил в каком-то сексуальном староверстве.
Это,
На матмехе девчонок училось примерно столько же, сколько парней.
Среди них имелись и красивые и умные и доступные.
Но у меня не было даже просто «девушки»; не было никого, кроме единственного близкого друга.
5
На полгода моложе по возрасту, он учился на год позже – был не математиком, а механиком, собирался специализироваться по аэрогидродинамике.
Мы познакомились в стройотряде «Вектор», где оказались в одной бригаде.
В то лето я окончил второй курс, он – первый.
Друг имел простое русское имя, но я окрестил его Готтфридом.
Я был очарован Ремарком, которого читал, не без труда раздобывая в университетской библиотеке.
В моей жизни не находилось капли романтики, но я надеялся на грядущее, примерял образы к окружающему.
Всяческие Дартаньяны рассеялись в подростковом дыму, моими кумирами стали герои «Трех товарищей».
Внешне друг не походил на Ленца, но напоминал его харизмой и умением поговорить; второго такого златоуста я не знал.
Высокий – на голову превосходящий немаленького меня – он был Готтфридом в лучшем из возможных вариантов.
Дружба с ним наполняла серьезным пониманием жизни.
В отличие от меня, Готтфрид не был маменькиным сынком, опасающимся лишний раз чихнуть против воли родителей.
Мать его осталась в другом городе, отец со второй женой обосновался в Ленинграде.
После многих перипетий Готтфрид имел жилье: комнатку небольшую, но свою.
На третьем курсе он уже подумывал о женитьбе.
Коммунальная квартира, где жил друг с единственным соседом, находилась в полукруглом желтом доме около Обуховского моста.
Окуджава воспевал эти места, возвышенно и претенциозно.
Юнкерами мы не были, по Фонтанке не гуляли.
Мы просто поднимались к Готтфриду, садились за стол, зажигали свечи и до позднего вечера обсуждали околофилософские проблемы, поглощая сухое вино и поочередно бегая в туалет.
Иногда, напившись до полутыку, я оставался на Фонтанке до утра.
Мама не выражала восторгов, но право бывать у друга я все-таки отстоял.
Подобные ночевки сопрягались с риском для жизни.
Над диванчиком, где я устраивался, висели книжные полки, а Готтфридова способность что-то прикрепить так, чтобы все не обрушилось на голову была сомнительной.
Мой друг и хозяйственность являлись несопоставимыми сущностями.
Однажды он принес чью-то старую кухонную тумбочку с вырезом под раковину, решив пристроить у себя.
Эта рухлядь простояла в углу целый год; обратно на помойку ее вынесла девушка, на которой Готтфрид собрался жениться.