Девушка, не ставшая третьей
Шрифт:
Неверно истолковав мое замешательство, Тамара успокоила, что «может кончить много раз подряд».
Она насадилась на меня быстро и глубоко.
Некрасивые колени смотрели мне в лицо, обмякшая грудь подпрыгивала, нарастающие стоны отражались от потолка и, вероятно, были слышны на лестнице.
Мамина концепция дала трещину – причем не только мамина.
14
В стране, где слово «секс»
Та базировалась на химерах.
Здесь не мог возникнуть писатель уровня Мопассана.
Ремарка тут тоже не могло быть: он слишком не зависел от общества.
Книги внушали тезис о несимметричности межполовых отношений.
Утверждалось, что мужчина домогается, а женщина поддается.
Об Элен Курагину не вытирал ноги только ленивый.
Идеалами были героини Пушкинско-Тургеневского толка: девушки, каких не существует в природе.
Один Чехов пытался изобразить что-то правдивое – да и тот порицал проявление женского либидо.
Догматический соцреализм продолжил традицию бесполой русской классики.
Лушка Нагульнова позиционировалась почти проституткой.
Школьные учительницы – величественные кошелки, никогда не ведавшие страстей – проповедовали всю эту чушь.
До определенных пор им верили.
15
Один реальный эпизод все перевернул – точнее, поставил на места.
Земля вздрогнула, химеры свалились с карниза, раскололись и обратились в прах.
Женщина, оголтело прыгающая на мне, представляла жизнь, в которой мужчина являлся источником наслаждений.
После второго раза мы оба отправились в душ.
Тамара шлепала впереди, зажавшись рукой – но все равно из нее на пол упало несколько капель.
Являясь виртуозом порицаемого занятия, я знал, что сейчас они беловатые, но когда засохнут, намертво въедятся в пол и их надо будет замыть, пока не вернулись родители.
В узкой ванне мы стояли вместе.
Намылив мне интимные места, Тамара сама принялась их мыть.
Я чувствовал, что процесс доставляет ей большое удовольствие.
Отмывшись дочиста, мы опять пошли пить кофе.
16
Бело-цветастое платье осталось в комнате.
Кухня выходила не на Марата, а в узкий замкнутый двор.
Обнаженная женщина, появившаяся в нашем добропорядочном окне, могла обернуться для меня нехорошими последствиями.
Я дал Тамаре свою рубашку – белую, с «газетным» узором, невероятно модную в конце семидесятых, ныне переведенную в разряд домашних.
Трусов она
Длины не хватало, полы разошлись, между бледными бедрами виднелся волосатый островок.
Моя первоначальные впечатления улетучились.
Только полный идиот мог сравнивать женщину с суррогатом.
Я почувствовал, что хочу еще, признался в этом; Тамара не возражала.
Третий раз действительно унес на небеса.
Вот теперь я понял, что нет на свете более главной сущности. чем женщина – и нет большего счастья, чем ею обладать.
Четвертый заход, получившийся сам собой, был уже мучительным.
Я лежал на Тамаре, стискивал из подмышек ее твердые соски, ощущал животом широкий плоский зад, вбивал себя в расплывчатое тело и никак не мог высвободить желание, застопорившееся на полпути.
Окончательное разъединение ужаснуло.
Взглянув на свой измученный, натертый до онемения предмет, я увидел нечто красное и вообразил, что себя порвал.
Я не сразу понял, что там застряла нитка, упавшая с Тамариных революционных трусиков.
Сама она призналась, что еще не бывало случая, чтобы «мужчина ее так укатал».
После всего не осталось сил даже на еще один кофе.
Расстались мы столь же странно, как встретились: угарно и невнятно, даже не обменявшись телефонами.
17
Родители не вели просветительских бесед: мама лишь декларировала, папа ни во что не вмешивался.
Готтфрид давал почитать весьма дефицитную книгу о сексе.
По сути и там ничего всерьез не объяснялось.
Написанное каким-то дозволенным медиком, пособие не учило, а устрашало, грозило геенной каждому, кто ринется в пучину внебрачного порока.
Лучше бы я эту книжицу не читал
Будучи с детства впечатлительным, я подумал, что мог заразиться венерической болезнью.
Гораздо позже один знакомый врач говорил, что если бы эти болезни были столь опасны, как о том пишут учебники, то человечество давно бы вымерло.
Сейчас я ничего такого не знал.
Подворотнички – весь пакет – у меня украли в первую же ночь сборов; до самого конца я довольствовался парой уцелевших, стирая их и переворачивая.
При этом я уже проклинал день, когда их покупал.
Я страдал и мучился от предчувствий.
Я бесконечно рассматривал свой пенис на предмет нехороших изменений.
Мочась над общим лотком в казарменном туалете, я внимательно прислушивался к своим ощущениям.
Привычный мир навис невнятной угрозой.
Однако судьба меня хранила, я ничего не подхватил.