Девушка, не ставшая третьей
Шрифт:
Готтфрид задумался, потом изложил вердикт.
Он произнес десятка два разнообразных нецензурных слов.
Смысл заключался в том, чтобы я не маялся дурью.
По мнению Готтфрида, груз предохранения от беременности лежал на женщине, а не на мужчине.
С учетом того, что Лида держала у себя презервативы, стиль ее жизни был ясен и угроза навязанного отцовства равнялась нулевой.
Мне стоило просто жить дальше, не оглядываясь за спину.
Напоследок друг посоветовал прочитать «Исповедь»
На чтение серьезной книги уже не оставалось времени, но в целом я успокоился.
23
В один из последних предотъездных дней – ощущая себя беззаботным, как бабочка – я сбегал мимо лифта по круговой лестнице подъезда.
У подоконника я остановился, заметив под ногами нечто чужеродное.
Нагнувшись, я увидел, что на желтом, с красными каемками, кафеле лежит застежка от бюстгальтера.
Черные пластиковые половинки остались соединенными, по краям торчали обрывки ниток.
Не нужно было обладать семью пядями во лбу для понимания, что тут произошло и почему застежка упала нерасстегнутая.
Подумалось, что оторвать ее мог и я.
Жизнь обещала неведомые горизонты.
Если бы я влюбился, полгода ухаживал за девушкой, гулял с ней по городу, ходил в кино и поил кофе в «Сайгоне», «Ольстере», «Риме» и в «Сучьем Носу» на галерее кафе «Север» – все было бы иначе.
Но вразрез с маминой добронравной идеологией, я начал со случайных одноразовых партнерш.
За второй ожидалась третья, пятая, десятая, сто первая.
Мир был полон женщинами.
Ни одна не воспринималась как конечная.
Каждая могла одарить чем-то новым.
24
В Германию я отбыл окрыленный.
Я бесконечно вспоминал двух своих женщин.
Обрывки слов, изгибы тел, прикосновения волос и складок, запахи подмышек кружили голову.
Попытайся я записать все, что роится в памяти, меня бы аттестовали творцом «потока сознания» покруче Воннегута – которого сам я не смог читать по причине бессмысленности текста.
Но моя внутренняя жизнь оставалась моей и я купался в надеждах.
Когда «шнельцуг №246», утопая в утреннем тумане, переехал мост через реку, которая на входной табличке значилась «Одрой», а на выходной сделалась «Одером», я ощутил себя в невесомости.
Сам воздух чего-то обещал.
25
Комната, куда меня определили вместе с парой физиков, была светлой и просторной.
Четыре
Большое окно смотрело на жилой квартал, вытянувшийся вдоль улицы.
Перед отъездом нас усиленно стращали пороками гнилого Запада, просачивающимися в социалистический Восток.
Мы знали, что за границей ничего нельзя.
Прежде всего, нельзя было гулять по городу – даже по такому мирному, как Дрезден – поодиночке.
Окончательные инструктаж намечался ближе к вечеру.
Двоих экономистов командир отправил на вокзал – возвращать тележки.
Остальные разбрелись по комнатам, занялись чем попало.
Я сунул свой чемодан в угол и пошел бродить по общежитию.
Нас поселили на предпоследнем этаже.
Мне захотелось подняться под крышу, увидеть неизвестный Дрезден с высоты.
26
«Кто жил и мыслил, тот не может
В душе не презирать людей!»
Фраза казалась одной из ключевых в «Онегине».
На самом деле большинство людей я презирал не «в душе», а вполне осознанно.
Основания для отношения я – истинный математик – мог оформить как функцию, заданную табличным способом.
Я отрицал видение жизни, не совпадающее с моим.
Я обожал классическую музыку – потому презирал всех, кто слушает волосатых гопников и не отличает Моцарта от Сальери.
На четвертом курсе я всерьез занялся бальными танцами, презирал не владеющих европейской техникой танго.
Я разбирался в живописи и презирал знающих лишь «Утро в сосновом лесу» – и то по конфетным фантикам.
Я считал спорт самым бесполезным из занятий, презирал тех, кто интересуется всякими боксами – тупым мордобитием, уделом дебилов.
Я учил английский язык с пяти лет и презирал забывших, что после «if», «when» и «as soon as» употребляется настоящее время.
Я умел носить галстук-бабочку – и презирал тех, чей костюм напоминает седло на корове.
Список презрений можно было продолжать.
Мой максимализм поднимался выше Эвереста.
А при виде «окающих» деревенских рож я думал, что предки по папиной линии – о которых из осторожности почти не вспоминали – нерадивых крестьян пороли на конюшне.
Все это следовало назвать классовой неприязнью, хотя считалось, что ей нет места в обществе, позиционирующем себя как бесклассовое.