Девушка с синими гортензиями

Вербинина Валерия

– Да.

– Вы разговаривали?

– Да.

– А потом услышали женский крик. Только крик и ничего больше?

– Только крик. Снаружи шел дождь, но у меня тонкий слух. – Больной с усилием улыбнулся и пояснил: – Я когда-то пел в хоре.

– Вы встревожились и решили выяснить, в чем дело. На палубе вы увидели матроса Филиппа Гренье, который тоже что-то слышал. Вам показалось, что крик донесся со стороны носа, и вы заглянули сначала к мадам Жюли, здесь присутствующей, а потом постучали к Женевьеве Лантельм. Верно?

– Да.

–

Когда актриса не ответила, вы отправились к ее мужу. Он взломал дверь ее каюты, и все сразу же увидели открытое окно и то, что хозяйки нигде нет. Рейнольдс побежал в ее спальню, а вы подошли к столу. Стул стоял не так, как обычно, а боком. Вы вернули его на место. Зачем?

– Вероятно, из немецкой привычки к порядку, – улыбнулся Эттингер. – Должен вам сказать, что в те минуты я действовал скорее машинально, чем логически.

– Затем вы увидели на столе письмо в незапечатанном конверте. Зачем вы его взяли?

– Я подумал, что речь могла идти о самоубийстве, – тихо ответил художник. – Тогда надо было подготовить Жозефа.

– Однако из первых же строк вы поняли, что письмо адресовано любовнику, и сказали Буайе, что не можете оставить его здесь.

– Так вы все-таки успели поговорить с Буайе? – поразился Эттингер. – Да, все было именно так.

– В заголовке письма стояло вот это имя? – Амалия протянула ему клочок бумаги, на котором Анри Невер написал имя любовника мадемуазель Лантельм.

– Думаю, мои слова никому не повредят, если я отвечу утвердительно, – заметил художник, возвращая ей листок. – Но если вас интересует содержание письма, должен вам сказать, что за исключением первой строки я его не читал. Это было бы непорядочно по отношению как к Жинетте, так и к тому, кого она любила.

Амалия подалась вперед.

– Мсье Эттингер, вы художник, и у вас должна быть хорошая зрительная память. Первый вопрос: ключ в двери каюты.

– Дверь была заперта изнутри. Ключ торчал в замке.

– Плотно? Я имею в виду, он не вылетел, когда ломали дверь?

Эттингер задумался:

– Хороший вопрос… Кажется, он все же немного вышел из скважины и повис. Но не выпал.

– Переходим к самой каюте. Как насчет следов борьбы?

– Их не было.

– Ничего необычного?

– Ничего.

– Никаких признаков присутствия постороннего?

– Что вы имеете в виду? – поразился Эттингер.

И Амалия рассказала ему, что на яхте находился восемнадцатый человек.

– Нет, я даже не подозревал об этом… Может быть, Жюли известно больше?

Молодая женщина, которая слушала их со все возрастающим изумлением, покачала головой.

– Нет. Нет!

Амалия обратилась к ней:

– Вы были костюмершей мадемуазель Лантельм, а в той поездке и ее горничной. Ничего особенного не замечали? Может быть, она предпочитала запираться у себя одна, или ела больше обычного, или просила принести еду ей в каюту…

– Да, – прошептала Жюли, – да! Сейчас я вспомнила… Когда мы плыли по Голландии… Жинетта обычно любила поболтать

со мной о том о сем, а тут постоянно норовила выставить меня из своей каюты… И стала часто запираться на ключ, хотя раньше такого не было. И еще, помните, Леопольд, как дворецкий сказал, что у хозяйки отличный аппетит? Он же все время относил к ней подносы с едой!

– Да-да, – оживился Эттингер, – помню. Я как раз зашел к дворецкому за вторым ключом, а тот готовил поднос…

– За вторым ключом? – переспросил Видаль.

– Да, я куда-то дел ключ от своей каюты. И…

– Минуточку! – вмешалась Амалия. – У дворецкого были запасные ключи от всех кают?

– Да, – ответила Жюли. – Хозяин плавал на этой яхте уже несколько лет, и его гости всегда веселились от души… Ну а, сами понимаете, где весело, там постоянно что-нибудь теряется. Поэтому у дворецкого всегда имелись запасные ключи, на всякий случай.

– Ах вот оно что… – протянула Амалия. – Скажите, а дворецкий, случаем, не упоминал, что один из ключей куда-то делся?

– Почему делся? – удивился художник. – Я его взял.

– Ключ Лантельм?

– Нет. Свой, конечно.

– Боюсь, меня интересует только второй ключ от ее каюты, – улыбнулась Амалия. – Скажите, Жюли, вы ведь наверняка общались с Фонтане. Все ключи были на месте?

– Видите ли, нам в те дни было вовсе не до ключей, – ответила Жюли, переводя взгляд с нее на Видаля. – Хотя… думаю, если бы что-то такое было, Андре сказал бы хозяину. Но я ничего подобного не помню.

– Жаль, что мы уже никогда не сумеем расспросить Фонтане об этих ключах, – вздохнула Амалия. – Еще один вопрос, мсье Эттингер… Почему вы решили, что Женевьева Лантельм могла покончить с собой?

Художник задумался.

– Думаю, я не причиню никому вреда, если отвечу вам, – наконец сказал он. – У меня сложилось впечатление, что она не была счастлива. В те дни в ней был какой-то надрыв. Она… Жинетта иногда смотрела на нас, как на чужих людей. Словно не понимала, что делает тут, с нами.

– Находилась в плохом настроении? – уточнил Видаль.

– Да, особенно в начале путешествия. И в тот последний вечер… все говорили, что она была весела, но это было веселье с примесью отчаяния. Словно она не хотела показать, как ей плохо. Расскажите им, Жюли.

– Мы были в салоне, – пробормотала бывшая горничная. – Мсье Буайе сидел за пианино и играл куплеты. Жинетта пела. Все было хорошо. Ей хлопали… И тут она снимает с подноса бокал, смеется и говорит будничным тоном: «За всех нас! За неудачников и бездарностей всех мастей, которые собрались в этой комнате. Бывший издатель, которому ни один порядочный человек не подаст руки, плохой художник, скверный драматург, предательница…» Она хотела продолжить, но тут Рейнольдс возмутился и спросил, что на нее нашло. А она возьми и вылей шампанское ему на голову со словами: «Все вы дрянь! И я тоже… Жалкая, бездарная дрянь!» После чего села, обхватила руками виски и стала плакать навзрыд.